Плавучая опера

Описываемый мной день, подразумевая погоду, был из редких в округе Дорчестер и вообще на восточном побережье, где всюду вода - океан, и залив, и устья всевозможных речек, ручьев, бухточки, заводи, топи, каналы, - а поэтому температура чаще всего какая-то странная. А тут вдруг выдалась теплынь (пока я добрел до гостиницы, на термометре было уже 95) да к тому же сушь. На мне были костюм, рубашка, фуфайка, сверху шляпа, а Поплар-стрит - улица, где не бывает тени, но ни капельки не выступило, и тело мое напоминало кость, белеющую среди пустыни, - замечательное ощущение, лучше не выдумать. В такой день тянет посидеть, уединившись, где-нибудь среди дюн на атлантическом берегу, где ветерок и обычно тоже сухо, а воздух горячий, соленый, каким, должно быть, был, когда сотворялась Земля, - эта засуха предтворения, за которой придет влага порождения, - хорошо себя представляю, этакий святой Тодд Чесапикский, иссохшая, обветренная фигура, просолившиеся мощи, уселся наверху и разглядываю, как чайки с жадными криками носятся над песчаными склонами, круто сбегающими к морю, да над акульими плавниками, вымоченными в этом песчано-соленом растворе так, что уже и запаха никакого не осталось. Акации у здания, занятого "Народным трестом"[14], покрылись пылью, а где-то сзади в кронах высоченных тополей на Главной улице пряталась мелкая летучая живность и трескучими голосами - словно лопается на сковородке кукуруза - отпевала последний мой полдень среди живых. Отличный запах для самоубийства. В такой-то зной и суховей, наверно, и крови почти не прольется, так, налетит жаркий ветерок и легким поцелуем сотрет красное пятнышко, оставшееся на шее.

Скамейка для фланеров за перекрестком, где сходились Поплар-стрит, Локаст-стрит и Главная, была пуста, стариков потянуло в сон. Ослепительно сверкал в конце бульвара Чоптенк. Афиши "Оригинальной и Неподражаемой Плавучей Оперы Адама" виднелись в окнах всех контор по пустым улицам от кондитерской судьи до гостиницы - красные, белые, голубые афиши: словно город принарядился ко Дню независимости, а затем все - женщины, мужчины, собаки, служители похоронных бюро - отправились на парад куда-то еще.

В вестибюле гостиницы было светло и прохладно;

я перекинулся двумя словами с Джерри Хоги и пошел к себе. Вам не хочется меня сопровождать по коридору в мужской туалет? Если не хочется (всего минута, не больше), почитайте пока что, как я возобновил свой роман с Джейн Мэк. Загляните в конец третьей главы, где я изложил канву событий, которые, как мне представляется, увенчались тем, что Мэки ввергли меня в соблазн. Я там рассматриваю четыре вероятные формы, которые могли бы принять мои с ними отношения после того, как я их прервал поступком, дававшим им повод счесть себя оскорбленными, если руководствоваться понятиями, мною как раз отвергнутыми. Из этих четырех форм первая и четвертая (то есть полное охлаждение или возобновление сдержанно дружелюбных чувств, причем сдержанность им, помимо прочего, сообщит прекращение моего с Джейн романа) представлялись наиболее вероятными - после той сцены с Дороти Майнер у меня в кабинете, когда все прежнее между нами кончилось.

Однако эти расчеты строились с пренебрежением двумя вещами, предсказать которые решительно не было возможности.

Во-первых, буквально через несколько недель после нашего разрыва Джейн, которую все время подташнивало, отправилась к Марвину Роузу, и оказалось, что она беременна. Похоже, уже четвертый месяц, - давно бы могла удостовериться, но дело в том, что с такими делами у нее всегда был беспорядок. Марвину достаточно было одного взгляда, чтобы определить: "Скоро пополнение семейства!" - и тут уже самой ей до того сделалось все ясно, что чуть она в слезы не ударилась: какая же я была дура (потом она клялась, что в ту самую секунду, как Марвин ей про беременность сообщил, животик у нее прямо взял и выпер). Марвин ей успокоительное что-то дал. Помчалась она домой и ждет не дождется, когда Гаррисон со службы явится, уж такой восторг ею овладел. Только вот ведь как: входит он, она уж разлетелась его обрадовать, как вдруг мысль ее ослепила - четвертый месяц идет, не четвертая неделя или день четвертый, и тут же обо мне вспомнила, и в слезы, чуть не в обморок. А когда наконец собралась с силами Гаррисону сказать, он от растерянности и речи лишился.

Им обоим беременность эта нелегко досталась (о чем я, понятно, узнал лишь гораздо позже). В общем-то, несложно было устроить аборт, но они, видите ли, действительно хотели ребенка, уж несколько лет старались, да все не выходило. А теперь, спохватившись, принялись жалеть, что со мной Джейн не очень-то предохранялась, хотя надо было; но Гаррисон - он и правда святой, ни разу ее за беззаботность не попрекнул, а ведь Джейн, умница какая, обо всем ему честно сказала. Люди они современные, поэтому откровенно друг с другом говорили и все старались поточнее свои чувства выразить да по-умному решить, как им надо ко всему происходящему относиться.