Абирам принялся рассказывать, как Моисей подготовил исход евреев из Египта, как он воспользовался тем, что египетская армия из-за войны с Ливией ушла на запад и путь евреев на восток оказался открытым, как он повёл многочисленные семитские племена к Красному морю. В центре идущих двигался золотой ковчег, взятый в египетском храме. В него Моисей положил свою Книгу Бытия и магический жезл. Он привёл народ к священной горе Синай, а сам поднялся на вершину, чтобы сказать Богу, как исполнил Его волю. На вершине Моисей провёл несколько дней. А тем временем народ внизу взбунтовался, стал требовать, чтобы вожди повели его обратно в Египет, где было вдоволь воды и пищи и где рабство уже не казалось им таким тяжким. Но тут вернулся Моисей. Увидев, что происходит, он исполнился гневом, разбил каменные скрижали, на которых Бог начертал для народа Израиля Свои законы, и призвал суд Божий на головы бунтовщиков. И Божий гнев грянул: засверкали молнии, убивая людей и животных, загремел гром. И так было весь день и всю ночь. А сам Моисей и семьдесят старейшин поднялись на Синай и снова говорили с Ним. Утром они спустились с золотым ковчегом, сияющим неземным светом, и новыми скрижалями, завершили суд над бунтовщиками, а верных людей повели дальше, в землю обетованную. Сорок лет Моисей вёл народ по пустыне, ожидая, когда умрёт поколение рабов и возмужает новое племя верующих в Бога и послушных Его воле! Приведя евреев в Ханан, Моисей завершил завещанное ему дело и понял, что скоро умрёт. Уже на смертном одре он проклял свой народ, сказав: «Израиль предал своего Бога, да будет он рассеян по всем четырём концам света!» Все застыли в ужасе, услышав эти слова пророка. Потом бросились к Моисею, прислушиваясь к его дыханию и прося сказать ещё что-нибудь, вернуть им надежду на спасение. И Моисей услышал свой народ, открыл глаза и громко произнёс: «Вернитесь к Израилю! Когда настанут времена, Господь воздвигнет пророка из среды братьев ваших и вложит в уста его, и он будет говорить им всё, что повелит ему Господь. А кто не послушает тех слов, — добавил он, грозно поводя очами, — с того Господь взыщет!»[65] И с этими словами испустил дух.
— Чего же он хотел для народа своего? — спросил Платон. — Как он предполагал устроить жизнь на родной земле?
— Он был суров, — ответил Абирам, — он требовал беспрекословной веры в Бога, подчинения власти воли священников, общающихся с Ним. И так было до Самуила, — сказал Абирам со вздохом. — Теперь всё иначе...
Уходя, Платон сказал Абираму, что придёт завтра, но обещание не выполнил. Следующий свой день он начал с того, что отправился к индийским гимнасофистам, бродячим аскетам-брахманам, образовавшим в Пелузии свою религиозную школу или секту, славившуюся тем, что в ней царил не только суровый дух воздержания от всяких земных соблазнов, но и дух честности, давно утраченной всем прочим миром, которым овладела жажда золота, власти и наслаждений.
— Тело, — сказал ему самый старый брахман, когда они уселись в тени под деревом, — это внешний покров души, оно смертно, оно конечно, но душа, пребывающая в нём, есть нечто невидимое, невесомое, недоступное тлению, вечное. Земной человек троичен, подобно Богу, которого отражает в себе. У него есть разум, душа и тело. Если душа соединяется с разумом, она достигает мудрости и мира; если она колеблется между разумом и телом, то попадает под господство страсти и вращается в роковом круге; если же она подчиняется телу, то отдаётся во власть безрассудства, неведения и временной смерти. Вот что может каждый человек наблюдать внутри себя и в окружающем мире.
— Кто это сказал? — спросил изумлённый Платон. Брахман словно проник в его собственные мысли, об этом Платон уже не раз писал в своих сочинениях.
— Это сказал Кришна, — ответил брахман.
— Кто он?
— Спаситель мира, сын Бога и Девы, учитель людей.
— Стало быть, Бог уже послал в мир своего пророка?
— Ты сомневаешься?
— Абирам, последователь Моисея...
— А, я знаю, — улыбнулся старик. — Я знаю Абирама. Его бедный народ уже тысячу лет жаждет пророка, о котором говорил на смертном одре Моисей. Между тем пророк уже давно пришёл в этот мир.
— И где же он?