Платформа

– Это меня в тебе и удивляет: ты любишь доставлять удовольствие. Отдавать свое тело, бескорыстно доставлять радость – вот что у нас разучились делать. Люди разучились дарить. И потому, сколько бы они ни старались, они уже не могут воспринимать секс как нечто естественное. Они стыдятся своего тела, поскольку оно не соответствует порностандартам, и по этой же причине не испытывают влечения к телу другого. Невозможно заниматься любовью без частичного забвения своего “я”, не признавая себя, хотя бы на время, зависимым и слабым. Любовная экзальтация и сексуальное влечение имеют одинаковые корни, и то и другое происходит из некоторого самоотречения; и там и там, не потеряв себя, ничего не обретешь. Мы стали холодными, рациональными, мы ставим превыше всего свою индивидуальность и свои права; мы стремимся в первую очередь быть ничем не связанными и независимыми; кроме того, мы озабочены здоровьем и гигиеной – тоже не лучшая предпосылка для секса. В такой ситуации профессионализация секса на Западе стала неизбежна. Есть еще садомазохизм. Это царство рассудка; здесь все подчинено четким правилам, все их заранее принимают. Мазохистов интересуют только собственные ощущения, им любопытно знать, какую боль они способны вынести, – это напоминает экстремальный спорт. Садисты – иное дело, у них страсть к разрушению, и они готовы идти до конца: если бы они могли калечить и убивать, они бы это делали.

– Даже вспоминать не хочется. – Ее передернуло. – Меня от этого реально тошнит.

– Потому что ты осталась сексуальной по-животному. То есть нормальной, и этим не похожа на других. Организованный садомазохизм со всеми его правилами может привлекать только людей из культурной среды, интеллектуалов, утративших всякий интерес к сексу. Прочим остается одно: порнопродукция с профессиональными исполнителями; а если кому хочется реального секса – то страны третьего мира.

– Понятно… – сказала она и улыбнулась. – Могу я наконец тебе отсосать?

Я откинулся на подушки и расслабился. Я смутно сознавал, что стою у истоков великого открытия; экономические перспективы не вызывали сомнений: потенциальную клиентуру я оценивал в восемьдесят процентов взрослого населения западных стран; смущало другое: я знал, люди с большим трудом воспринимают простые идеи.

10

Мы завтракали на террасе около бассейна. Когда я допивал кофе, Жан-Ив вышел из своего номера с девицей, и я узнал в ней одну из вчерашних танцовщиц. Это была высокая негритянка с длинными тонкими ногами, не старше двадцати. Он сначала смутился, потом подошел к нашему столику и, улыбнувшись краешком губ, представил нам Анхелину.

– Я обдумал твою идею, – заявил он сразу. – Меня немного пугает реакция феминисток.

– Среди наших клиентов будут и женщины, – возразила Валери.

– Ты думаешь?

– О да, уверена… – с горечью сказала она. – Ты погляди вокруг.

Он обвел взглядом столики у бассейна: в самом деле, тут сидело немало одиноких туристок с кубинцами; почти столько же, сколько мужчин-туристов с кубинками. Он что-то спросил у Анхелины по-испански и перевел нам ее ответ:

– Она “хинетера”, работает уже три года, клиенты у нее все больше итальянцы и испанцы. Она думает, это потому, что она черная: немцев, англичан и американцев вполне удовлетворяет латиноамериканский тип, для них это уже экзотика. У многих ее друзей-“хинетерос” клиентки в основном англичанки и американки, иногда немки.

Он отпил глоток кофе, задумался, потом спросил:

– Как мы назовем новые клубы? Нужно, чтоб по названию человек их сразу отличил от “Открытий” и “Приключений”, чтоб оно отражало суть, но не слишком явно.

– Я думала, может, “Эльдорадор. Афродита”? – сказала Валери.

– “Афродита”… – повторил он задумчиво, – неплохо. Не так пошло, как “Венера”, эротично, культурно, слегка экзотично – мне нравится.

Мы возвращались в Гуардалаваку через час. В нескольких метрах от нашего автобуса Жан-Ив попрощался с Анхелиной; он выглядел чуточку грустным. Когда он сел в автобус, я обратил внимание, что студенты неодобрительно на него покосились; виноторговцу же явно было наплевать.