Планета шампуня

На коленях Джасмин держит фонарь из выдолбленной тыквы с рожицей свирепой, но улыбающейся, которую она вырезала самолично; рожица освещена изнутри желтой свечкой, полыхающей, как урановый слиток, достигший критического состояния. Длинные седые волосы Джасмин путаются в бахроме ее шали, ветер играет прядями, то и дело швыряя их на веснушчатое, ненакрашенное лицо. Косметику Джасмин не признает, зато Дейзи мажется за двоих.

— Давай побыстрей, дурачок ты мой старательный! — говорит она мне. — Я продрогну сидеть тут.

— Джасмин, ну пожалуйста, из уважения к камере — еще чуточку эмоций.

— Пупсик, вообще-то я так устроена, что эмоции лезут из меня надо и не надо, как волосы, но покуда тебе придется довольствоваться тем немногим, что еще как-то пробивается наружу. Погоди-ка, я подниму тыкву повыше… Вот так, — Она водружает тыкву себе на плечо.

— Хорошо, отлично. Так и держи. Джасмин делает мне гримасу.

— Тайлер, послушай, мне, наверно, нужно бы больше и лучше заниматься разными серьезными делами — тобой то есть. Последние недели выпотрошили меня начисто, но это не значит, что я совсем не думаю о моих детях. Чем ты намерен заняться, когда закончишь учебу? Это ведь будет уже в апреле?

— Тем же, чем и раньше собирался. Наймусь на работу в «Бектол» в Сиэтле, если получится.

— Куда? В «Бектол»? Ушам своим не верю, Тайлер. Мы в наше время забрасывали «Бектол» бутылками с зажигательной смесью.

— Времена изменились, привыкай к этому, Джасмин. «Бектол» — отличная компания с прекрасной перспективой развития, их внутренняя политика предусматривает возможности для быстрого продвижения по службе, а пенсионная программа — просто класс.

— Тебе ведь двадцать лет, Тайлер!

— Приходится думать наперед, Джасмин. Мир стал гораздо жестче, чем во времена вашей молодости.

— Наверно. Наверно, ты прав, — Джасмин по хипповой привычке выключается, и мысли ее вновь возвращаются к ее собственной жизни со всеми ее заморочками.

Когда— то, в шестидесятые, наша мать была чистейший ботанический наивняк. Мы ей это нет-нет да и напоминаем… Ну же, мать-натура, очнись! Но чаще мы говорим попросту — мать-в-натуре… матъ-в-натуре.

— Мать в натуре. Мать в натуре!

— Да, пончик мой?

— Покажи, как ты любишь камеру!

— Ах да, прости. — Она вымучивает бледную улыбку. — Как по-твоему, страшная рожица получилась у тыквы? Я хотела вырезать злую-презлую.

— У-уу, страшилище!

— Мне кажется, в тыквах есть что-то божественное — (ох-хо-хо, опять оседлала любимого хипповского конька) — они как большие оранжевые символы счастья. Трудно представить, что можно по-настоящему испугаться тыквы. А фото будет художественное, Тайлер? Хочу, чтобы мои внуки думали, будто я была культурная и образованная. Не такая, как на самом деле.

— Художественное, художественное, не волнуйся! Ну хоть какую-нибудь эмоцию выдай, Джасмин, пожалуйста!

Откуда ни возьмись появляется целая стая угольно-черного перелетного воронья, которая грязной кляксой повисает в небе прямо над нами, постепенно смещаясь вдоль реки к югу, к месту зимовки. Джасмин никак не желает сменить угрюмое выражение лица. Я предлагаю ей бросить затею с портретом — отложим до другого раза.

— Нет-нет. Сейчас самое время. Это из-за ворон я снова расстроилась. Просто был один случай в детстве, когда мы жили в Маунт-Шасте.

— Зрителям в студии не терпится услышать ваши воспоминания.

— Дело было после полудня. Отец, твой дед, обрубал сучья на сосне возле самого дома и все время пререкался с мамой, потому что она снизу указывала ему что да как. И вот на землю падает очередная куча ветвей, и вдруг мы видим, что над ними как очумелые мечутся два голубя. Мама крикнула ему: «Прекрати!» Они пошли посмотреть и поняли — да только уже поздно, — что срубили ветку с голубиным гнездом.

— Еще бы не расстроиться от такой истории, Джасмин.

— Мама в слезах убежала в дом. Отец принялся ее уговаривать, что, мол, голуби птицы глупые, им все нипочем, недели не пройдет, как у них уже будет новая кладка, но все равно мама и по сей день говорит, что все бы отдала, только бы вернуть назад ту минуту…

— Ты закончила, а?

— Не уезжай в Сиэтл, Тайлер.

— Джасмин, не говори мне таких вещей, ладно? Угомонись. У меня впереди жизнь. Все меняется.

— Ненавижу ворон. Они забираются в гнезда к другим птицам и сжирают яйца.

— Смени пластинку, Джасмин, и улыбнись наконец, иначе я все бросаю. Как я могу сделать хороший снимок, если ты говоришь такое? Подумай о чем-нибудь веселом — ну там, как котята резвятся, или что другое!

Но сам-то я, конечно, прекрасно понимаю, почему Джасмин цепляется за такие тоскливые воспоминания, составляя из них обстановку собственного внутреннего мира. Когда я представляю себе ее положение, то думаю, что это примерно как треснуться со всего маху головой об угол открытой дверцы буфета -боль такая невыносимо пронзительная, сосредоточенная на таком крохотном участке, что ты невольно бьешь себя по больному месту, чтобы «разжижить» боль — разогнать ее в стороны от центра.