Пламя зимы

Единственная осознанная мысль в моей голове была та, что королева так же полна страхом и печалью. Это был странный болезненный комфорт. В последующие месяцы король Стефан овладел Лидсом и продолжал разорять Шотландию, пока король Дэвид не сдал своего сына Генриха Хантингдонского на этот раз как заложника, а не как гостя. Наш король двинулся на юг, чтобы осадить Ладлоу. В эти месяцы духовная близость между мною и Мод окрепла, потому что только мы двое одинаково страстно жаждали воссоединиться со своими мужьями.

Я не хочу сказать, что не было больше дам, близких королеве, которые волновались о своих мужчинах. Практически у каждой дамы были родственники в королевской армии, и я уверена, что боль матери за сына так же остра, как боль женщины за мужчину, которого она страстно жаждет. Она так же остра, но она иная. Королева Мод и я – только мы двое орошали слезами свои постели, проводя в них одиноко ночь за ночью, ночь за ночью…

Вообще-то, я проливала не так много слез, как ожидала.

Вначале мои муки наплывали так, что я покрывалась холодной испариной и не могла двигаться. Мод заметила один из сильнейших таких приступов. Она увидела, как я уронила хлеб и вино – мы завтракали вместе утром после того, как Бруно уехал – и опустилась на пол в рыданиях. Мне должно было быть стыдно за проявленную слабость, но я была слишком подавлена, чтобы заботиться о том, что кто-нибудь увидит ее. Весь мой мир был поражен сознанием того, что каждый человек, которого люблю и который любит меня, должен скоро умереть. Потом королева подошла и остановилась возле меня, положив свою тяжелую руку мне на плечо и жестко сказала:

– Тебе скоро будет лучше. Невозможно быть такой испуганной долго. Я помогу тебе.

Я не поверила ей, но она была права. Я была так занята, что у меня оставалось мало времени на то, чтобы позволять себе предаваться страхам. Позднее я подумала, что она вправе была так говорить, основываясь на собственном опыте, но я так и не осмелилась спросить. Я нашла забытье в усердной работе писца в личных покоях королевы в течение трех дней после того, как король направился на север, а двор королевы в Дувр. Моей обязанностью было следить за имуществом королевы, когда ее двор переезжал. А мы постоянно двигались: из Винчестера в Дувр, из Дувра в Гастингс, из Гастингса назад в Винчестер, из Винчестера в Виндзор, оставаясь не более трех недель в каждом месте. К счастью, когда мы останавливались и гостили где-либо по дороге и в каждом новом месте распаковывались только самые необходимые вещи. Иначе у меня не было бы времени на еду и сон. Работа была лучшим лекарством от моего страха. Фиксируя мое внимание на простынях и подушках, кувшинах и чашках, сундуках и табуретках, она подавляла мой страх, но он с особой силой возникал ночью.

Первое письмо Бруно из Лидса, в пакете, посланном Стефаном королеве, настигло меня в Дувре и вылечило мой самый худший страх. Оставалось только природное стремление к удовольствию, которое Бруно мне давал, к тому, как он веселил меня, как разговаривал со мной. Мод вызвала меня в зал и подала мне сложенный пергамент. Возможно, мне следовало уйти, но в своем пылу я сделала лишь несколько шагов в сторону перед тем, как начала читать. После нескольких теплых слов о сережках и ожерелье, которые он велел мне держать спрятанными до тех пор, пока не сможет сам надеть их на меня так же, как и снял, что заставило меня покраснеть, хотя я знала, что никто кроме меня, не может понять значение этих слов, письмо Бруно было полно мелких жалоб на затерявшийся обоз, на плохую пищу и на тот факт, что королевские советники, не позволявшие Стефану лично вступать в битву, удерживают также и его свиту рыцарей-телохранителей от непосредственных схваток с врагами.

Бруно никак не выделял это известие и не дополнял его мягкими фразами о том, чтобы я не волновалась. Поскольку оно стояло смирно в ряду всех прочих жалоб я и не подозревала, что это была лишь ложь для того, чтобы успокоить меня. Ведь на самом деле и Стефан и Бруно с ним были в центре каждого сражения, хотя королевским советникам это действительно не нравилось и они всячески пытались это запретить. Но я не знала правды более двух лет, потому что и не подозревала Бруно в такой хитрости. Однажды, когда я почувствовала растущую тяжесть на сердце вне зависимости от того, насколько была занята, я вдруг вспомнила, как королева пыталась тогда подбодрить меня, и закричала: «О мадам, послушайте!», а затем прочитала ей те строки.