Пламя судьбы

Часть высвободившихся сил дворян пошла во благо. Век восемнадцатый стал веком просвещения, веком расцвета искусства и науки.

Но как оценить ту могучую энергию, которая хлынула во все возможные сферы наслаждений?

Мода, еда, танцы, музыка – отныне все должно было ласкать и радовать утонченных бездельников.

Костюмы праздных создавались не для жизни. На непомерно высоких каблуках нельзя было ходить, а женские прически достигали такой высоты, что их обладательницам приходилось спать сидя. Сохраняя эти бессмысленные произведения парикмахерского искусства, дамы не мыли головы месяцами. Никого не смущало, что в полутораметровых постройках из волос заводились насекомые – ах, лишь бы привлечь внимание, лишь бы поразить свет и поклонников.

Мода предлагала такие изыски, какие могут возникнуть лишь при полной незанятости ума.

Запахи – мускус, амбра, эфиры из цветов.

Простые и ясные цвета Возрождения – алый, небесный, золотой – были забыты. Все хвалили «цвет блошиного брюшка», нежно-телесный (нежнее не бывает) «цвет живота монахини», «цвет каки дофина», то есть испражнений грудного младенца, «цвет гусиного помета» и прочее, и прочее.

И, разумеется, все эти ухищрения приносились на алтарь нежных чувств.

Смысл «галантности» в том, что женщина стала высшим из всех возможных наслаждений. Она воцарилась как носительница всего самого влекущего и лакомого. Ей поклонялись, ей курили фимиам как олицетворению чувственных радостей.

Нет, не страсть и, конечно, не жалость или нежность считались любовью. Адюльтер, игра, но игра не на жизнь, а на смерть...

Танцевать менуэт – значило «чертить тайные знаки любви».

Пастушьи сцены, разыгрывавшиеся повсюду, превратились в публичный флирт: что ни жест, что ни слова – подслащенная скабрезность.

«Ах, кто придумал одежды?»

«Безобразник; чтобы прикрыть свое безобразие?»

Опера не скабрезна, но до чего чувственна! До чего эротична?

А эти плавные, ласкающие взор излишества барокко и рококо в архитектуре?

Словом, все об одном.

О, этот век страстных посланий, кокетливых мушек на лице красоток, томной бледности – следа «жестоких» чувств, век дуэлей и всяческих излишеств!

Он формировал своих детей по своему подобию. И формировал быстро, настойчиво. Мужское и женское начало в людях созревало рано. Двадцать лет для женщины – почти старость, в тринадцать лет девушка – уже прекрасный бутон. Десять – как будто еще детство, но...

Все веяния Параша ловила, как и положено чуткой, артистической натуре, из воздуха.

Правда, как это бывает во все времена, каждый берет у эпохи свое.

Век восемнадцатый назначил высочайшую цену любви индивидуальной. Все эти тонкие игры не могли свестись к примитивному сексу и партнерству. Единственная? Единственный? Вот чего жаждала романтичная девочка.

Парашин покой взрывало видение: рука мужчины на полной женской груди – тусклая мелодия сладострастия. Но только потому, что это была Его рука!

Во всех мечтах и размышлениях только Он. Он – Николай Петрович Шереметев. И мечты о нем были столь размыты и столь туманны, что не давали увидеть четкие свойства отношений между мужчиной и женщиной в их физической реальности.

– Княгиня Марфа Михайловна! Княгиня! Миленькая! Родненькая! – Параша зарылась мокрым лицом в заношенный шлафрок, охватила тонкими руками расплывшиеся бока стареющей женщины.

– Что? Что случилось? – пыталась отодвинуть ее от себя Долгорукая, чтобы посмотреть девочке в глаза. – Да что с тобою?

Какая пылкая, какая нервная, однако, девочка. Какие горючие слезы! Капля упала княгине на запястье и обожгла. Милая ты моя! Прижала Парашу к себе покрепче.

– Ну, ну, рассказывай.

– Я... Я... Умираю. Я боюсь. В ад, я попаду в ад.

– О, Господи, – осела княгиня на канапе. – При чем здесь ад?

– Я о таком думаю, что и священнику на исповеди не скажешь. Бесовские искушения»

– Все думают, все грешны, Пашенька. На то и люди. Да ты про болезнь, деточка.

Девочка вдруг метнулась на ковер, упала на колени и снова зарылась лицом в халатную ткань.

– Кровь...

– Горлом? – княгиня похолодела, но спросила спокойно, небрежно даже. В уме прикинула, кто из лекарей остался в Кусково на зиму. Лахман? Нет. Фрезер? Вроде Фрезер. Потянулась было к шнуру – вызвать горничную или лакея.

– Нет! – схватила ее за руку Параша. – Болезнь у меня стыдная, как и мысли мои. Срамно сказать, откуда кровь.

– Уф, отпустило... – догадалась княгиня и заколыхалась в радостном смехе. Только тут она отметила про себя, как хороши были движения девочки даже в момент полного отчаяния. Не зря ее муштровала: «Спина! Держи спину!» Не зря ставила к станку рядом с танцорками. Сколько живой грации! И сейчас... Тонкая рука продолжает линию высокой шеи, длинные пальцы бегают по оборке лифа, грудка (как не заметила раньше – уже выделяется плавная возвышенность) вздымается часто, губы, опухшие от слез, шепчут: «Стыдно-то как...»

– Перестань, милая. Это у всех.

– Как это?

– У всех женщин. Это означает, что ты теперь не дитя, а девица. И можешь детей рожать.

– Рожать? Как матушка? И скоро мне?