Пламя судьбы

Шепотом, но говорят, говорят подружки.

– Ох, Анька! У Парашеньки одна корысть: предстать перед Господом женой – не полюбовницей. Душа у нее богобоязненная.

– Смотри, смотри, священник венцы путает. Кольцами обменялись. Супруги теперь...

У выхода из церкви ребятишки, Парашины ученики, громко и радостно закричали:

– Карету! Карету Прасковье Ивановне! Графине!

Граф не сдержал внезапного испуга:

– Да тише вы!

И чтобы замять неловкость, приказал одарить всех леденцами.

Ни шума не хотел граф, ни свадебного торжества. А все же печально возвращаться во дворец, где все буднично, будто ничего и не произошло в его жизни.

Передал Параше шкатулку с фамильными драгоценностями:

– Твои. Теперь твои по праву. Не откажешься?

Молча взяла. Молча и благодарно его поцеловала.

– Почту, – потребовал граф у дворецкого.

На серебряном подносе лежало одно-единственное письмо. Но какое!

– Парашенька, прочти...

Она прочла сначала про себя, после вслух, радостно на него взглядывая после каждой фразы. Последние строки повторила: «Ни о чем столько Бога не молю, сколько о том, чтобы Бог благословил род ваш, дабы имя его, которое есть знаменито, всегда бы таковым оставалось.

Графине Прасковье Ивановне посылаю благословение и благодарение.

Митрополит Платон».

– Ну... Это все. Щербатов был шафером. Куракин, видно, не поспел. Остальные...

– От остальных мы и не ждали поздравлений, милый. Но это... Я так счастлива!

Подбежала к нему, подхватив длинную фату, попыталась закружить, напевая вальс Мартини. Повторила в такт:

– Графине. Благословение. Род ваш, племя его. Я хочу петь!

– Девочка моя... Лекарь запретил...

Параша остановилась, застыла на месте как вкопанная.

– Совсем? Мне? Мне – не петь? Ах да... Нельзя столько счастья сразу. Но это ненадолго?

Что мог он ей ответить? Кивнул ободряюще – да, все пройдет.

Она закашлялась и посмотрела на платок. Смотреть на платок уже стало привычкой.

17

Ничего не изменилось после свадьбы... и изменилось все.

Параша по-прежнему не появлялась с графом в свете, жила на дальней половине дворца. Читала, вышивала, играла на лютне, проводила время с близкими друзьями, но делала это с таким покоем в душе, которого не знала никогда прежде. И потому постепенно затягивались раны, нанесенные уходившим високосным годом, возвращалось здоровье. Кашель стал редким, а кровохарканье и вовсе прекратилось, чему счастлив был больше всех Николай Петрович. Господь таким образом одобрил его брак.

Став графиней, Параша похорошела, слегка округлилась и расцвела во второй своей молодости зрелой одухотворенной красотой. Отбросив манерные громоздкие фижмы и каблуки, она раньше других почувствовала прелесть нарядов в стиле несчастной Марии-Антуанетты, казненной королевы Франции. Платье, естественное и не стесняющее движений, как тупика, легкие башмачки – все это выявляло природную пластичность Параши, усиленную актерской профессией.

Единственное, о чем она теперь страстно мечтала – петь. Врачи категорически запретили ей участвовать в долгих спектаклях – нет, никогда. Оставили надежду лишь на отдельные номера, отложив и это на неопределенное время. «Когда-нибудь...» За этим, как она боялась, стояло «никогда», не сказанное из жалости.

И все-таки это «когда-нибудь» стало реальностью по случаю, по капризу столь нелюбимого ею монарха.

Смущенный и раздосадованный Николай Петрович однажды показал ей письмо императора. Тот сообщал, что к марту собирается вместе с двором перебраться в новый дворец, который уже наречен в молве Михайловским замком, и надеется видеть своего друга юности среди гостей на царственном новоселье.

– Надо ехать. Воспользуюсь приятным поводом объявить Павлу о нашем союзе, пока не опередили злокозненные сплетники.

Параша почувствовала: страх перед высочайшим гневом заставляет графа откликнуться на приглашение, и стала собираться.

Зима была не просто холодной, а пронзительной, ветреной, злой. Печурка, которую топили в карете, почти не помогала, меховые полости не спасали от сквозняков. Ночевали на постоялых дворах, иногда в имениях знакомых графа. В чужих покоях спалось плохо, и доктор волновался за Прасковью Ивановну, напоминая, что переутомляться и простужаться нельзя и вообще петербургский климат плохо влияет на слабую грудь.

Но, как ни странно, Параше и это тяжелое путешествие пошло на пользу. Она сама говорила, что «продышалась» и закалилась на холоде. Днем в карете она то задремывала, то сонно смотрела на заснеженные поля. Усталость и напряжение прежних лет отходили. Граф решил собрать близких друзей и показать ее сначала им, а после, если все пройдет хорошо, то салон может посетить и Павел. Это будет самым удобным поводом представить супругу. Перед отъездом из Москвы спросил, что она будет петь.

– Решу в пути, время будет.

И впрямь, что в уме проносилось: хороша эта ария... Нет, лучше романс... Мгновенно вскидывалась, судорожно вспоминая, взяла ли она невесомые восточные шелка и цыганские юбки, которые когда-то сама шила для домашних концертов. Взяла, точно взяла.

Какое счастье ей предстоит – петь!