Пламя грядущего

Дени услышал, как заскрипела кровать, когда барон опустился на край, и легко представил волосатое брюхо, отвисшее до колен. Затем раздались сладострастные стоны и какой-то скрежет, над происхождением которого Дени ломал голову, пока не сообразил, что Эсташ с наслаждением скребет голени в тех местах, где его чулки терлись о спину лошади.

– Жалкой смертью, – повторил он, будто сама мысль об этом доставляла ему удовольствие. – В Шиноне. Он отправился туда после скверного разговора с Филиппом. Говорят, после его смерти слуги разворовали все, что было в доме, и ограбили мертвеца, так что он лежал там совершенно голый. Какой-то мальчишка набросил на него летний плащ. – Он хихикнул. – Аймар сказал, что его обычно называли Генрих Короткий Плащ, стало быть, он окончил жизнь в соответствии с прозвищем[45]. И жил в соответствии с ним. Понятно? – он фыркнул и задохнулся от смеха. – Что ж, Господь да упокоит душу этого старого черта, – продолжал он, устраиваясь в постели и ворочаясь с боку на бок. Дени показалось, что кровать вот-вот развалится.

– Во всяком случае, это положило конец нашим разговорам. Никто не знает, что случится дальше. Ричард – король Англии! Завтра я пошлю за управляющим и еще хочу созвать всех кастельянов… – сонно добавил он напоследок.

– Бедняга, – всхлипнула Иоланда; любое несчастье всегда трогало ее сердце, даже если к ней оно не имело никакого отношения. – Лежать одному и в таком виде. О Боже мой, какая ужасная смерть! – Она представила себя на его месте, покинутую и ограбленную, представила свое прелестное, брошенное на поругание мародеров тело. – Я должна сию минуту встать и помолиться за душу несчастного.

– Закрой рот, – любезно сказал ее муж. – Утром молись, о чем угодно. Дай мне немного поспать. Я два часа провел в седле.

Наступила тишина, нарушаемая время от времени едва слышными всхлипами Иоланды и редким похрапыванием Эсташа.

У Дени затекла шея. Ему удалось протиснуть одну руку под голову и осторожно размять кончиками пальцев одеревеневшие мускулы шеи. Он думал, что придется ждать еще по меньшей мере полчаса, пока барон заснет достаточно крепко, и только потом осторожно выбраться наружу. Его занимало, вправду ли Иоланда совсем забыла о нем, и весьма на это надеялся. Менее всего он желал, чтобы она принялась вздыхать и проливать слезы над ним самим в такой час и при таких забавных обстоятельствах.

Он попытался успокоиться, повторяя про себя избранные строфы.

Ричард хотел, чтобы он привез новую песню… Необходимо соблюдать осторожность в том, что касается содержания песни, написанной для короля. С баронами иметь дело довольно трудно, но графы и герцоги еще более обидчивы, а что уж говорить о королях! Сочинить элегию[46] на смерть старого Генриха? Возможно, было бы разумно вообще не упоминать о старике. «Я знаю одного короля, владения которого залиты солнцем…» Милостивый Бог, нет. Известно, что в Англии так же пасмурно и сыро, как если бы она лежала на дне Узкого моря[47]. Говорят, что в Англии день и ночь отличаются друг от друга единственно тем, что днем люди выходят на улицу под дождь, а ночью – нет. Английские петухи не кукарекают, а булькают. «Я знаю одного короля, владения которого обширны и пропитаны влагой…» Это не особенно расположит его к гостеприимству.

Он сочинял песни, и все его песни были пропитаны дождем. Все время вспоминался тот менестрель, которого он однажды встретил в промозглой харчевне. Тогда снаружи бушевало ненастье – дождь пополам со снегом. В ту зиму ему так и не удалось как следует согреться – когда лицо уже начинал обжигать огонь очага, спина застывала от холода.

Он вспомнил, как в возрасте семи лет его отослали служить пажем[48] в замок кузена отца, Раймона из Бопро. Окоченевшие пальцы, замерзший нос. Шестеро детей, свернувшихся калачиком под одной овчиной, чтобы сохранить тепло, дрожавших от холода и от тоски по родному дому. Они походили на мышек. «Мыши в амбаре. Я не должен забывать об этом», – подумал он. Голенькие мышата, устроившие теплое гнездышко и затевавшие невинные игры, чтобы не замерзнуть; они толкались, хихикали и болтали без умолку, и это помогало забыть тепло домашнего очага, белье, благоухающее лавандой, и ласковые материнские объятия. В замке сеньора Раймона было холодно, всегда холодно и всегда сыро. Сыростью тянуло из переполненных водой крепостных рвов. А дома, в Куртбарбе? Там река была более приветлива. В заводях резвились рыбы, лягушки. Там рос высокий камыш, служивший копьями в играх сыновей Аймона.

Четверо сыновей Аймона. Из всех воспоминаний это было самым приятным для него. Он лежит, зарывшись в подстилку из сухого камыша, на теплых камнях подле очага и следит, как хлопья снега мягко падают сквозь дымовое отверстие в крыше зала; он укрыт медвежьей шкурой, а нога его матери, обутая в туфельку из мягкой кожи, покоится у него на спине, порой ласково подталкивая… А менестрель, коленом придерживая свою арфу, поет песнь о четырех сыновьях Аймона.