Пламя гнева

Несколько воинов выскочило из низкого прореза в стене. Из прореза выдвинули брёвна, положили их через ров. Эдвард увидел близко суровые лица баттаков, расписанные красными полосами. Эдварда с Шакиром провели по брёвнам. Фигура из чёрного дерева, ощерив настоящие человеческие зубы, по-прежнему сторожила вход. Баттаки обступили их; у всех были короткие остроотточенные крисы, у многих было по два. Люди толпились вокруг, шумно дышали от ненависти. Старший воин, памусук, сдерживал своих воинов. Он взмахнул рукой, и Эдвард с Шакиром прошли между двух рядов крисов, установленных остриями в их сторону. Их вели вперёд по широкой единственной улице кампонга. Крики, вой, мычанье буйволов, запах дыма, навоза, смолы оглушили Эдварда. Внизу, в загородках, теснились буйволы, свиньи. Наверху, выше человеческого роста, висели над загородками плетёные дома баттаков. Гулкий звон ступок затихал в домах: женщины выбегали смотреть на белого. Эдварда с Шакиром вели к одной хижине, более высокой, чем другие, построенной на толстых брёвнах, и длинной, как сарай, с буйволовыми рогами, укреплёнными над входом. Это был соппо — дом для собраний и празднеств.

С посланцами резидента обращались не то как с пленными, не то как с подозрительными гостями. Памусук поднялся вместе с ними в соппо и молча указал на крытую боковую галерею в большой хижине, пересечённой внутренними столбами.

— Спроси, когда он соберёт людей для разговора, — сказал Шакиру Эдвард.

Шакир тихо переговорил с памусуком. Эдвард понял только одно слово: «палавер». На всех малайских наречиях это слово, усвоенное от давних пришлых гостей, португальцев, обозначает совещание, публичный разговор.

— Он ещё не хочет собирать людей на палавер, — сказал Шакир.

Памусук, должно быть, хотел подготовиться. Шакира с Эдвардом оставили в соппо. За перегородкой из гладких тёсаных столбов Эдвард разглядел большое внутреннее темноватое помещение. На полу блестели медные тарелки и трубы гамеланга — праздничного оркестра. Оружие висело по стенам, древние чёрные барабаны, связки полых бамбуковых трубок. На некоторых были вычерчены письмена — это висели по стенам старинные баттайские рукописи на древнем языке, целые книги, написанные кончиком криса на стенках прочной бамбуковой трубки или на тонком белом листочке древесной коры. В соппо пахло сушёным табаком и душистой смолою.

Эдвард сел, утомлённый. Он хотел собрать мысли, подумать, чт'o он скажет на собрании всего кампонга.

«Люди племени Батта! Белые не хотят вам зла! Сажайте табак и кофе, — и белые повезут вам хлеб и рис.

Не трубите в рог войны, не учите своих детей ненависти к оранг-пути… Белый туван-бесар, большой начальник, хочет мира и дружбы с вами…»

Кто-то почти бесшумно и ловко, как рысь, взобрался по угловому столбу и прижал нос к жердям переборки.

Это был старик, седой и почти голый.

Эдварда рассматривали, как белую лисицу или как обезьянку редкой породы.

Весь день Эдвард ждал, что за ним придут и памусук откроет палавер. Но никто не приходил.

К вечеру им принесли большую чашку риса с перцем и зелёной приправой. Потом в кампонге зажглись огни. Семьи шумели вокруг костров, резво бегали дети, перекликались воины.

Эдвард видел издали тёмные лица, освещённые огнём. У баттаков были прямые и чёрные, как у всех малайцев, волосы, небольшие широкие носы и свирепые, развёрнутые ноздри. У мужчин, расписанных к бою, красные полосы пересекали лоб и собирались в звёзды вокруг глаз. Люди племени Батта были светлее, стройнее и выше, чем малайцы приморской полосы.

Костры горели до поздней ночи.

Воины уснули у костров, не складывая на землю ни сумпитанов, ни копий.

Эдвард, наконец, уснул, накрывшись плащом. Шакир тоже задремал, уткнувшись лицом в сноп соломы.

Ночь уже серела, когда Шакир вдруг подполз к Эдварду. Шакира трясла лихорадка.

— Ты видишь, туван?.. Погляди, туван, ты видишь?..

Эдвард сел, с трудом пересилив сон, и осмотрелся.

Что это? Ночь или рассвет?.. Небо бледнело над тёмной котловиной, и по краям гор, различимые с трудом, проступали полосы горных террас. Тёмная лавина выползала из седловины между двумя горами, свёртываясь змеёй, заворачивая вниз, соскальзывая с террасы на террасу.

Первый понял Шакир.

— Это войско!.. Солдаты! Туван-бесар!..

Шакир сполз вниз по столбу и увлёк за собой Эдварда:

— Бежим, туван!.. Нас сочтут изменниками.

— Что ты, Шакир! Не может быть, чтобы…

— Молчи, туван!

Шакир потащил Эдварда мимо костров, мимо спящих людей и сонной стражи.

— Они подумают, что это мы вызвали войско… Бежим скорее, туван!

Брызнуло солнце, и тёмная лавина на склоне горы стала отчётливой, понятной: султаны, кивера, сине-зелёные мундиры — конные солдаты.

— Белые!.. Оранг-пути!.. — ужасный крик поднялся по кампонгу.

Эдвард с Шакиром пробежали по брёвнам, доверчиво оставленным с вечера, через глубокий ров, и нашли своих лошадей, стреноженных за оградой.

Шакир разрубил верёвку, связывавшую ноги коней.

— Бежим, туван!

Они поскакали.

Рёв раздался позади. Их увидели с крыши.

— Скорее, туван!

Шакир привстал в стременах; лицо у него потемнело, глаза сузились.