Пламенеющий воздух

Ухватил за правую — правая тоже стала ровной, засияла у щиколотки, как тот ненаучный глянцевый журнал, дивной кожей. Потом Пенкрат стал теми же клещами, но уже аккуратно, бережно сдирать одежку с меланхолички. Одежка скоро вся содралась, и Пенкрат кинул ее в огонь.

Одежда сделалась пеплом, а Лизка предстала голой и прекрасной. И при этом в меру, а не в дымину пьяной. И потянулась Лизка всем телом, и хищно подумала о длительной плотской любви.

Тут же, не обращая внимания на сопящего Трифона и полудурка Порошкова, оказавшийся хуже любого черта Пенкрашка дважды воспользовался Лизой: сперва как девушкой, потом как юношей. И приобрела Лиза вид лучше прежнего, а Пенкрашка, увернув ее в голубенький, лишь в двух местах испачканный плащ, ухватив в охапку и затем перекинув через плечо, двинул с молодильной мельницы куда-то во мрак.

Но перед этим все-таки оглянулся и пожалел, что теми же раскаленными клещами не выкривил в обратную сторону руки-ноги Трифону, а заодно уж и Порошку.

— А то опять за эфир примутся! — засомневался проявивший себя хуже анчутки Олег Антонович.

Здесь висящая на плече меланхоличка тихонько стукнула его коленкой в пах, и Пенкрашке захотелось послать всех мельничных и других мировых ученых куда подальше.

Правда, кто-то словно шептал ему: «Вернись, доделай дело! Много, много еще досад принесут тебе Порошок и Трифон!».

Однако сопровождающие эфир, а иногда ему и предшествующие Погодица и Похвист, ветер Полуденный и Полуночный, Хилок, Горыч и Луговой — для того и были ветрами могучими, чтобы стронуть Пенкрашку с места, подхватить вместе с его ношей, закрутить и закинуть куда-то за речку Рыкушу, на часы многие, может, и на дни долгие…

* * *

Трифон очнулся.

Порошков теперь не лежал на полу, а сидел и, приятно похрюкивая, — видно, добавил спирта, — читал собственную Трифонову тетрадь. Лизы и Пенкрашки — след простыл.

— Эй, Порошок, Лизка с Пенкратом — где? Они вообще были?.. А черт, чертяка, — был?

— Лизка с Пенкрашкой — те были, конечно. Вон чего, паразиты, натворили. Ил от них на полу и молоко подгорело. Еще и спиртовку сожгли, гады… А чертенок этот, Усыня, не настоящий. Глюк это мой собственный. Я, знаешь ли, галлюцинаторное возбуждение на экран выводить научился. Оно и мне интересно, и тебе не скучно на чертей воочию, а не внутри себя глянуть… Вот только черти пошли не те, ты заметил?..

Трифон озирнулся.

Разор на мельнице вышел страшный. Все было перевернуто вверх дном, корытце — продавлено, спиртовка — на боку, приборы грубо, даже напоказ, переломаны.

Но зеркала с интерферометром — те остались невредимы.

— Ну чего? Включаем молодилку? Все семь ветров, а не только Погодица с Похвистом, сейчас сюда явятся. Такую бабу себе после них найдешь! Куда твоей Лизке! А она пускай Пенкрату достается. Ну, врубать? — Порошков двинулся к пульту…

— Брось, Порох! Черт-анчутка твой правду сказал: чистый эфир — вот чего нечисть и человечья, и нечеловечья теперь на земле только лишь и боится. Следственный комитет, ГУИН с Бутыркой и Крестами, вурдалачья и даже бандосовская ухватка их уже не пугает. А пугает — эфир! Вишь, чертяка твой как забеспокоился.

— Так он же галлюциногенный!

— А вот это не знаю… Ну, я пошел. Ты не проказь тут больше. И молодилку свою бросай нафиг. Эфир, полцарства за эфир!

— Проказил и проказить буду, — крикнул Порошков уже в спину Трифону, — что за ученый без проказ!

Трифон оглянулся, чтобы показать Порошкову кулак.

Тут из-за зеркал выступил и тупо в уходящего вперился однорукий гигант с красным топором и в зеленых штанах-бермудах.

— Глюклихе райзэ, — ласково протрубил гигант, — а то, если желаешь, подходи ко мне, на раз кости пересчитаю, мясцо пошинкую!

Занося топор, замаранный свежей кровью, высоко, занося страшно, двинулся он к Трифону…

Как ветром выдуло Трифона с чертовой мельницы!

* * *

Посещение мельницы, молодилка и все прочее из колеи Трифона не выбило: наоборот, сильней взбодрило. И натолкнуло на ряд важных, вполне научных, уже без всякой чертовщинки, мыслей.

Трифон быстро выкинул из головы Порошкова и самоотравительницу Лизу, мокрого чертяку и вымазанного илом Пенкрашку…

Великое дело манило его вновь за собой!

Ночью дымной, ночью лунной (Мымра полоротая)

Уже на следующую после посещения чертовой мельницы ночь — наперекор своему же решению — Трифон опять тайно спустился в городской морг. Казалось бы: хватит ему и мельницы! Все, что там произошло, еще полгода научно обрабатывать нужно.

Но Трифон все одно пошел к Роме.

Столбова на этот раз он с собой не взял, пожалел парня. Теслометр тоже остался в «Ромэфире».

Толстошкурые облака лишь изредка пропускали сквозь дырья свои блеск луны. Легкий дымок от сжигаемых листьев мягко стлался по земле.

Подходя к моргу, Трифон обратил внимание на странную фигуру: карлик — не карлик, а кто-то маленький, ушлый, в лыжной натянутой на лицо шапочке, пробежал на полусогнутых мимо дверей, скрылся за углом мертвецкой.

Трифон по инерции завернул туда же, за угол.

Удар чем-то звонким — как обрезком трубы — по голове мигом свалил его на землю.