Плагиат. Повести и рассказы

Чудно только, что эти страдания никак не отразились в стихотворениях Чтова; напротив, чем неустроеннее было его материальное положение, чем горше было у него на душе, тем пронзительнее звучала в стихе любовь к малой родине, тем благостней становился его накал. Когда, например, сгорел дом спившегося конторщика, а вместе с ним и пожитки Чтова, он долго ходил по городу именно что в «ветхом рубище певца», которое состояло из невозможных нанковых штанов и обтрепавшегося стеганого халата, подаренного ему одним помещиком-меценатом, но в это время появилось его прелестное стихотворение «Я родился и рос в благодатном краю»; когда Певца по ошибке избили молодцы из Навозной слободы, спьяну принявшие его за цыгана, и он потом полгода плевался кровью, был написан лирический цикл «Богатырские песни»; когда он был посажен в холодную по ложному обвинению в краже сена, из-под его пера вышла замечательная поэма «Патриотические мечтания». И только после того как в губернском городе выпустили книжку его стихов и он получил шестьдесят рублей гонорара, из которых пятьдесят восемь немедленно проиграл на бильярде, а два рубля пожертвовал нищему старику, родилось его пессимистическое «Горька судьба поэтов всех времен», каковое у него впоследствии частично позаимствовал Кюхельбекер [43].

Почему искусство у Чтова так не вязалось с жизнью, это вопрос особый. Видимо, русская лира вообще настроена на какую-то внутреннюю, самодовлеющую ноту, звучащую иногда контрапунктно относительно бытия. Либо жизнь в соответствии с каким-нибудь вредным законом враждебно настроена к отечественному художнику, и он принимает это как должное, как некую неизбежность, вроде старения организмов. Либо патриотическая направленность у нас искони воспитывается именно житейскими тяготами, несправедливыми ударами судьбы и прочими неприятностями. Либо русский художник так и рождается законченным патриотом, и чувство родины — единственный источник его баллад, какой бы злыдней эта родина ни была.

Одним словом, Певец, несмотря ни на что, продолжал гнуть свою столбовую линию, которую можно сформулировать следующим манером: отчизна, что мать родная, какая есть, такая и слава богу. Но при этом Никита Чтов был крайне нетерпим к творчеству тех своих предшественников по перу, которые позволяли себе в отношении родимой земли какие бы то ни было реприманды. На этот счет Певец любил потолковать со своим конторщиком; бывало, усядутся они на завалинке с полуштофом очищенной, и Певец заводит:

— Удивляюсь я на господина Лермонтова… Вольно ему было хаять отечество, когда у него имение и полчище крепостных. По мне, так это даже неблагородно. Вот я, положим, гол как сокол, а правую руку себе отрежу, если она у меня подымется на какие-нибудь неблагонамеренные слова. Нет, Лермонтов коварный писатель, Мартынов его правильно застрелил…

И это тем более странно, что тогдашний редактор «Истинного патриота» на каждом шагу притеснял Певца мелочными придирками, то тут, то там подозревая в его творениях диссидентскую подоплеку. Как-то раз редактор не пропустил в печать стихотворение Чтова «Русский царь, надёжа наша»; Певец пришел объясняться, а редактор ему и говорит:

— Помилуйте, как можно печатать это стихотворение, если у вас везде пишется «герой», а читается «сукин сын»!

— Да где же вы, сударь, сукина сына-то усмотрели?– спрашивает его Чтов.

— А вот во второй строфе есть двусмысленное словцо; если прочитать его задом наперед, то это уже будет покушение на основы.

— Так не надо его читать задом наперед! Как оно написано, так его и читайте!

— А цензура? Цензура у нас востра — вот в чем причина. Пропусти я ваших сукиных сынов, так меня же потом на цугундер за развратные правила и буйственное помрачение рассудка!

— Иисусе Христе! —  в отчаяньи сказал Чтов. —  Кончится ли когда-нибудь этот мрак?!

— Никогда! —  с сердцем сказал редактор. —  Да и как же без цензуры? Дай вам, сочинителям, волю, вы, пожалуй, таких гадостей понапишете, что государственность может рухнуть. Ведь вы какой народ: в каждый горшок норовите плюнуть…

Это объяснение с редактором «Истинного патриота» так огорчило Никиту Чтова, что он насмерть напился в первом попавшемся кабаке, затем пристроился отдохнуть под забором, который огораживал котлован, вырытый под фундамент видообзорной каланчи, и пьяным делом скончался от переохлаждения организма. Провожали его на кладбище только два человека: конторщик и тот самый нищий старик, которому Певец пожертвовал два рубля.

А вскоре пришел конец и градоначальничеству Максима Максимовича Патрикеева — его лишили должности за то, что он растранжирил глуповскую казну. Это было не совсем верно; казенные средства Максим Максимович действительно спустил, но именно на то, чтобы построить в Глупове фарфоровый завод, который выпускал чайные принадлежности; метода производства была китайская, да глина местного происхождения, и поэтому глуповскую посуду можно было только расписывать, а для питья она не годилась.

Невзгоды эпохи эмансипации