Плач за окном

Мои старики родители, о которых было упомянуто выше, остались жить на Васильевском острове, в людной коммуналке, в большой сорокаметровой комнате-зале, уставленной древесно-бронзовой семейной стариной и остатками книг из самых-самых, то есть необходимых сердцу. Все прочие книги — пять шкафов красного дерева — родители преподнесли нам в качестве свадебного подарка пятнадцать лет тому назад.

И когда в областном издательстве, где я работал редактором, подошла моя очередь на получение квартиры, все пять шкафов, как пять китов, переместились вместе с нами на окраинную Астрономическую улицу, получившую свое название то ли от расположенной в пределах видимости Пулковской обсерватории, то ли из-за своей удаленности от центра города.

Тогда только еще начинался так называемый «книжный бум». Люди скупали книги, будто эликсир от преждевременного увядания, как панацею от неизлечимых болезней. Люди гордились книгой, ее присутствием в доме, вдыхали книжные запахи, как вдыхают аромат первой сирени; книжные переплеты, их разнообразные линии и краски стали восприниматься как живопись: они ласкали взоры обладателей (реже — читателей) книг, как ласкали в свое время салонные самолюбия картины, фарфор, хрусталь, бронза. Отказаться от пяти шкафов «престижа» было невозможно хотя бы по причине пресловутого «бума». Как говорится, нема дурных. А тут еще явилось неизбежное, как отложение солей, ощущение одиночества, и книги сделались некоей «второй действительностью» в моей жизни, то есть я стал их не просто почитывать, но пребывать в их содержимом, как в определенном наджизненном состоянии, принялся копошиться в событиях вымышленных, предпочитая оные события происходящим в «бурной действительности».

Прежде-то я читал исключительно по принуждению: в школе, а затем в вузе осваивал программную литературу, на службе — литературу малоопытных и зачастую малоспособных сочинителей. Они-то, сочинители разнесчастные, и отвратили меня от чтения истинно прекрасных книг, и если бы не свалившееся ощущение одиночества, не первые признаки разрушения плоти, разве бы я позаботился о душе? Так бы и тянул скептическую лямку. Выходит, что и впрямь нет худа без добра.

Подложив под Густу «дневную», дежурную подушку, поспешил к телефону вызывать «скорую», но в коридоре смекнул, что девочку необходимо привести в порядок: хотя бы обмыть ей лицо.

Раздобыл в туалетном хозяйстве вату, спирт, зеленку, теплой водой обтер спящее лицо. Когда прикоснулся проспиртованной ватой к заструпевшим ссадинам на левой скуле, а также надбровье и кончике тонкого, с горбинкой носа, девочка наморщила губастый, заметный рот, открыла глаза. В глазах ее было много фарфоровой белизны. Синие цветочки на огромной, отчетливой белизне.

— Больно? — поинтересовался я у девушки (а может, губы тоже разбиты, вспухли?), прижигая зеленкой ссадины.

Она долго не отвечала, как бы прикидывала: стоит со мной иметь дело или не стоит? Затем глаза ее вновь подернулись ледком сонливости и тут же стали затмеваться наползавшими на них веками.

— Т-ты… в-вы… хто?.. — выдохнула невнятно, и от слов ее, как ни странно, не запахло винным перегаром (сбила с толку проспиртованная ватка!).

«Неужели трезвая вовсе? — принюхался я старательнее. — Н-нда».

И тут на пострадавшую напала неостановимая икота, завершившаяся в конце концов кашлем, похожим на истерику. Пришлось мчаться в ванную за тазиком и полотенцем. Только минут через двадцать удалось мне отойти от Густы и дотянуться до телефонной трубки.

Врач «скорой», молодой, лет тридцати, разбитной брюнет, не в меру любознательный, все время посматривал по сторонам, побрасывал взгляды по углам квартиры, словно замаскированный под врача наводчик, «практикующий» квартирные кражи.

— Чего это с ней? — кивнул эскулап на лицо Густы. — Кто ее так?

— Не знаю. Скорей всего — ночью кто-нибудь…

— Я говорю: зеленкой кто ее так разукрасил?

— Зеленкой? Ах, да… Я конечно же…

И тут Густа вновь приоткрыла глаза, чтобы посмотреть на меня с… нескрываемой ненавистью.

«Неужто слышала про зеленку?»— растерялся я окончательно.

Врач не сделал Густе ни одного укола, не поставил ей банок или хотя бы горчичников. Он вообще ничего не стал предпринимать, разве что нашарил на ее руке пульс и, не досчитав и до пятнадцати, положил Густину руку на диван небрежно, словно непригодившуюся вещь.

На мой молчаливый вопрос доктор пожал плечами и попросил проводить его в ванную.

— Ваще-то все о’кей: потертости обработаны, пульс в норме. Или вам… побои снять? Зарегистрировать?

— Да… как сказать…

— Вот и я так думаю. Девочка при своем уме. Дремлет… с устатку. На звуки и запахи реагирует. Скорей всего — под колеса попала. Не завидую вам… У нее вот-вот «торчок» кончится, и тогда уж… Не исключено, правда, легкое сотрясение. Постельный режим.

— Как вас понимать?