Плач кукушонка

— Верни закусь, крыса драная.

А потом били. И по лицу, и по спине. Но я не кричала и не плакала. Я, молча, доедала вкуснотищу. А она схватила меня и как бросит на стенку возле кровати. Я ударилась, упала и потом долго ничего не помнила. Когда проснулась, было темно. Во рту пусто. Но есть не хочется. И жить тоже. Зачем мне нужен этот мир, где ребенок только мешает взрослым. Не нужна мне жизнь, раз нет в ней счастья. Значит, родилась я не в радость. А посему и решила умереть. Вот так лечь и больше не подниматься. Долго лежала, не помню сколько. Только поначалу трудно было. Хотелось крутиться, вертеться, но понимала, что нельзя. Тогда придется жить, чего не хотелось смертельно. И вдруг я ощутила, как теряю вес, силу, пропадает мое тело. Остались только глаза и уши. Они видят и слышат, но их самих я тоже потеряла. Скоро появились люди в белых халатах. Меня долго изучали, щупали, слушали. Но мне все уже было безразлично. Я нашла ту форму существования, в которой уютно. Когда доктора оставили в покое, то я вернулась на прежнее место к радиомаяку с его гимнами и песнями. И дни потекли одинаково. Скучными не назовешь, ведь я мыслила и слушала. А это дело, значит не скучно. По ночам я часто возвращалась в прежнее состояние и ходила по всей квартире под храп родителей. Находила кусочки хлеба, иногда пакетики с сахаром. Тогда был праздник. Но больше никогда не попадался тот сумасшедшее ароматный сырок. Утром под гимн я ложилась в кровать и умирала. Тетя Надя сильно ругалась и плакала, и я хотела ей признаться, но почему-то промолчала. Потому, что хотела ночью, когда возвращалась в жизнь, а в смерти все желания исчезали. Я теперь жила под гимн Союза. С ночным оживала, с утренним умирала. Я потеряла счет дням. Только видела в окно, как менялись деревья, то цвели, то желтели, то опять оголялись. А однажды услышала запах дыма из комнаты, где храпели родители. Гимн проиграл, и можно вставать, но я поняла, что это пожар. Как говорила тетя Надя — они докурились и подожгли хату. Дым тонкой струйкой полз ко мне, когда стало очевидно, что пришла настоящая смерть. И сразу стало легко и радостно, что вот и кончаются мои мытарства, не будет больше ночных вылазок за хлебом, этих противных бутылочек с этой противной кашицей. И никто и никогда не обзовет меня плохим словом. Единственное, чего жалко было, так и не сбывшейся мечты посидеть у папы или мамы на ручках, обнять их за шею и ощутить вкус поцелуев. Я так и умру без любви и ласки. Никто не назовет меня милой дочуркой, любимой, самой родной. Ничего не случилось в этой жизни того, ради чего появляется ребенок на свет. И все. Струйка едкого дыма приползла и залезла ко мне в нос. Потом туман, какая-то суета, беготня. И очнулась уже в больничной койке, где дяденьки и тетеньки из-за меня ругались, спорили. И здесь я оказалась ненужной. Они объявили громко, что я овощ, поэтому говорили открыто, не стеснялись. Один дяденька даже сказал, что меня не имеет смысла куда-то перевозить, так как осталось каких-то дней десять. А родных у меня все равно нет. Поэтому дайте бедному ребенку умереть в свой срок. Одно мне не понравилось — тишина. Не было моего родного радио. И только скорое избавление от всего немного успокаивало. А вчера еще с утра щипало ножки и ручки. И сердечко горело. Я чувствовала — вот-вот что-то случится. Хорошее. И, когда папа вошел, прямо затрясло всю. Так страшно стало, что ты мог бы уйти и не обратить на меня внимания. И так радостно стало, когда заговорил со мной. Даже скорая смерть пустяком показалась. Вот. А теперь Елизавета Владиславовна Гримова начинает новую, правильную и очень счастливую жизнь.

Лиза забралась к папе на колени и прильнула к груди, очень уставшая и одухотворенная. Даже глаза прикрыла, хоть спать ну совсем не хотелось. Вот поесть не отказалась бы.

Девчата молчали, боясь нарушить тишину, которая могла нарушиться только слезами. Они ошарашенные и потрясенные большой бедой маленького человечка не могли поверить и понять взрослую жестокость и беспощадность. В их мире папы и мамы могут только ремнем стегануть, крепко поругать, но страшно боятся за каждую царапинку или синяк, случайно полученный на улице при падении или в школе от потасовок. Но никогда они еще не испытывали такой большой нелюбви.

Влад решил разрядить напряжение и пригласил всех к большому сладкому столу. А перед Лизой поставил тарелку с большой горкой нарезанных плавленых сырков, полную банку какао и большую кружку сладкого теплого чая. Счастливее лица за все свои 25 он еще не встречал. Всего так много, вкусно и, как говорится, все мое. Она обмакивала кусочки в какао, запивала чаем и продолжала много говорить. Все слушали, так как понимали, что после столь длительного молчания говорить хотелось много и долго.

15