Плач к небесам

К тому времени, когда Тонио исполнилось четырнадцать, Марианна уже никогда не вставала с постели раньше полудня. Часто она сказывалась «слишком уставшей», чтобы петь, и он был рад услышать это, потому что видеть, как она, спотыкаясь, тащится по комнате, было для него невыносимо. Ей хватало ума большую часть времени проводить в постели, где, утопая в белых подушках, с изможденным лицом и блестящими глазами, она слушала концерты, которые он для нее устраивал.

Стоило сгуститься сумеркам, она становилась раздражительной и непредсказуемой. Конечно, она не хотела выезжать в «Пиета». А почему она, собственно, должна была туда стремиться?

— Знаешь, — сказала она как-то вечером, — когда я жила там, меня знали все. Обо мне говорила вся Венеция. Гондольеры твердили, что я — лучшая певица во всех четырех школах, я — лучшая, кого они когда-либо слышали. «Марианна! Марианна!» — мое имя знали в гостиных Парижа и Лондона. И в Риме! Как-то летом мы плыли на барже вниз по Бренте. Мы пели во всех виллах, а потом танцевали, если нам этого хотелось, и пили вино со всеми гостями...

Тонио был потрясен.

Лина умыла и причесала ее, как будто она была ребенком, и налила ей вина, чтобы успокоить, а потом отвела его в сторону.

— Да так прославляют всех консерваторских девиц! Ничего это не значило, не будь дурой! — проворчала она. — Да и сейчас ведь все то же самое, спроси Бруно. Гондольеры любят девушек, хоть знатных дам, которые должны выйти замуж за патрициев, хоть самых безродных подкидышей. Это совсем не то, что стоять на сцене ради любви небес. Почему ты так смотришь?

— Я должна была выйти на сцену! — внезапно сказала Марианна.

Она резко отшвырнула покрывала и мотнула головой. Волосы рассыпались у нее по плечам.

— Помолчи! — прикрикнула на нее Лина. — Тонио, погуляй-ка немного.

— Нет, почему это он должен уходить! — рассердилась Марианна. — Почему ты всегда отсылаешь его?! Тонио, спой! Мне все равно, что ты споешь, спой то, что хочешь сам. Я должна была сбежать с оперным театром, вот что я должна была сделать! А ты должен был жить в фургонах и играть среди декораций и реквизита! А теперь... Да ты только посмотри на себя! Его превосходительство Марк Антонио Трески!

— Это чистое безумие, — сказала Лина.

— Чего ты не знаешь, моя милая, — вскричала Марианна, — так это того, что больницы для умалишенных плодят безумцев!

* * *

Это были ужасные времена.

Когда приехала Катрина Лизани, Лина удержала ее от встречи с Марианной, сославшись на какой-то не слишком внятный диагноз, а когда однажды утром нанес свой редкий, хотя и регулярный визит в женины покои Андреа Трески, его остановили под тем же предлогом.

Тогда Тонио впервые всерьез собрался улизнуть из дома.

Город был возбужден приготовлениями к самому главному венецианскому празднику — дню Вознесения, когда дож выходил в лагуну на великолепном позолоченном корабле «Буцентавр» и бросал в воду церемониальное кольцо, символизирующее его брак с морем и господство Венеции над ним. Венеция и море, древний и священный союз. Тонио тоже находился в приятном предвкушении, хотя и знал, что увидит не больше, чем сможет ухватить его взгляд с крыши палаццо. И когда он теперь думал о двухнедельном карнавале, который должен был последовать за праздником, и об участниках маскарада на улочках и набережных, где маски надевают даже на младенцев и все бегут, бегут на площадь, ему становилось не по себе от ожидания и чувства обиды.

Более усердно, чем когда-либо, собирал он теперь маленькие подарки, которые можно было ночью кинуть уличным певцам, чтобы те задержались под его окном. Он нашел сломанные золотые часы, завернул их в дорогой шелковый платок и швырнул им. Эти люди не знали, кто он.

Иногда спрашивали об этом в песне.

Однажды ночью, когда Тонио чувствовал себя особенно несчастным, а до дня Вознесения оставалось всего две недели, он пропел в ответ: «Я тот, кто любит вас этой ночью больше, чем кто-либо другой в Венеции!»

Его голос отразился от каменных стен. Он был напряжен до такого предела, что чуть не рассмеялся, но продолжал петь, вплетая в песню все известные ему цветистые стихи во славу музыки, пока вдруг не осознал, что смешон. И все же испытывал волшебное чувство. И даже не заметил воцарившееся внизу молчание. А когда в узком переулке раздались аплодисменты, неистовые хлопки и крики, он покраснел от смущения и сдерживаемого смеха.

А потом оторвал от камзола пуговицы с драгоценными камнями и кинул певцам.

* * *