Плач юных сердец

Спектакль был уже почти готов, сцены следовали одна за другой без особого вмешательства Джека, но ей доставляло удовольствие просто наблюдать за тем, как он стоит, напряженный и сосредоточенный, в затемненной части сцены, и знать, что он один отвечает за все, что там происходит. В одной руке он держал раскрытый сценарий, а полусогнутый указательный палец другой медленно постукивал по джинсам у него на бедре — как метроном, подстроенный точно под ритм пьесы. Время от времени он кричал кому-нибудь из актеров: «Нет, налево, Фил, налево!» или «Джейн, в этой реплике у тебя опять неверная интонация, попробуем еще раз!».

Однажды, когда беспрерывная череда скомканных реплик грозила сорвать всю сцену, он остановил действие и вышел на свет.

— Слушайте, — сказал он, — в эту постановку уже вбухано куча времени и сил, так что до ума мы ее все равно доведем. Все равно доведем, даже если нам придется удвоить репетиции или заниматься круглосуточно, — всем понятно?

Он помолчал, как будто в ожидании вопросов и жалоб, но никто ничего не сказал. Актеры, как пристыженные дети, стояли, уставившись в пол. Он продолжил:

— Я просто не понимаю, как можно до сих пор делать такие ошибки. Может, кто-то думает, что у нас тут какой-то капустник в Дикси или что?

Все молчали. После этой второй паузы он заговорил спокойнее, без прежнего раздражения:

— Ладно. Вернемся назад. Начнем с того места, где Марта говорит о счастье. Только на этот раз давайте внимательнее.

В день премьеры зал наполнился лишь на две трети — обнадеживало, правда, что далеко не все зрители были на вид местными. Похоже, этим летом действительно следовало ожидать наплыва нью-йоркской публики — даже на этот первый и относительно скромный спектакль.

Представление прошло гладко. Заметных ошибок не было, зрители от души смеялись везде, где им следовало смеяться, а громких и продолжительных аплодисментов в финале с лихвой хватило на три вызова. Перед тем как занавес опустился в последний раз, один из актеров вывел из-за кулис Джека Хэллорана, и тот склонился на сцене в робком, учтивом поклоне; Люси была так горда за него, что едва не расплакалась.

У Джека был шумный, вонючий одиннадцатилетний «форд», который он редко ремонтировал и никогда не мыл; он всегда извинялся за свою машину, но в то лето она ему очень пригодилась: вечерами они с Люси часто отправлялись на ней куда-нибудь «подальше от этой чертовой дыры».

На дороге машина вела себя не хуже, чем любая другая, они катались по всему округу, и он рассказывал, что было днем на репетициях и вечером на спектакле, о людях, которые так и не приспособились к работе, и о людях, с которыми работать было одно удовольствие.

По дороге они выпивали в барах, где стояли автоматы для игры в пинбол и огромные банки с маринованными свиными ножками, — ей со студенческих лет не приходилось бывать в таких нелепых провинциальных заведениях, — но подолгу они там не засиживались, потому что Джек начинал тревожиться, вспоминая, сколько всего ему нужно будет сделать завтра. А Люси это вполне устраивало: после пары часов, проведенных в дороге, ей неизменно хотелось поскорее вернуться к нему в комнатку.

Труппа давала по одной премьере в неделю, и к концу лета театр показал спектакли по Чехову, Ибсену, Шоу и Юджину О’Нилу и даже несколько вычурную постановку «Короля Лира» — Джек пришел к выводу, что на тот момент это был их единственный провал: «Ну, здесь мы все перестарались, и это тут же вылезло наружу».

Актеры не высыпались и не успевали толком отдохнуть, и репетиции не раз заканчивались слезами. Плакали, конечно, девушки, но однажды не выдержал и один из юношей: явно подавляя в себе стыд, он набросился на Джека и обозвал его самодовольным рабовладельцем и мудаком.

Тем не менее нью-йоркская публика все прибывала и прибывала, и едва ли не каждый спектакль оборачивался настоящим триумфом. За кулисами Джека посетил представитель агентства Уильяма Морриса [48]и сообщил, что готов им заняться, — правда, когда Люси, узнав об этом, воскликнула: «Замечательно!» — Джек сообщил, что радоваться особо нечему.

— В «Моррисе» этих агентов как грязи, — объяснил он. — К тому же агент у меня уже есть. Нет, уж если у кого из нас и будет реальный прорыв после сегодняшнего представления, так это у Джули. Черт, это же так классно! Я очень ею горжусь, правда.

— Я тоже, — сказала Люси. — Тем более что она этого явно заслуживает.

Джулии Пирс было двадцать четыре года. Эта худая девушка, с прямыми темными волосами и огромными лучистыми глазами, сыграла главные роли в «Чайке», «Кукольном доме», а потом еще и в «Майоре Барбаре», и ее «реальный прорыв» состоял в том, что ее пригласили попробоваться на роль в новой комедии очень известного на Бродвее драматурга.