Плач

— После нашего разговора на прошлой неделе я долго боролся с совестью по поводу того, что делать с Эдвардом Коттерстоуком. Размышлял о своем долге перед Богом.

— И?.. — подбодрил его я.

— Решил, что не могу оставить это дело так. Если мой клиент каким-то образом замешан в смерти своего отчима, то это преступление перед Богом и людьми. И я не только не смогу представлять его интересы, а даже буду обязан по меньшей мере рассказать обо всем викарию, который печется о наших с ним душах. — Он глубоко вздохнул. — В прошлое воскресенье после церкви я поговорил с Эдвардом, объяснил ему, что мне рассказали о смерти его отчима, и поинтересовался, не связана ли каким-то образом эта история с его чувствами к Изабель.

— И как он на это отреагировал?

— Очень сердито. Сказал, что тот старый барристер не имел никакого права рассказывать сказки о делах, по которым мать его инструктировала не важно сколько десятилетий назад, и что мне не следует слушать эти сплетни.

— Строго говоря, он прав.

Филип наклонился ко мне с упорством на лице.

— Да. Но свирепая манера, с которой он отреагировал, — вам надо было это видеть! Он был взбешен, но в то же время обеспокоен. Здесь что-то кроется, Мэтью, что-то серьезное.

— Так я и подумал, когда Изабель была моей клиенткой, — кивнул я и, сделав небольшую паузу, спросил: — Ну и что дальше?

— Полагаю, нужно поговорить со старым слугой Воуэллом. Делать это без инструкций Эдварда — нарушение правил, но тем не менее я считаю это своим долгом. — Мой коллега плотно сжал губы. — Сегодня пойду к нему.

— Можно и мне пойти?

Поколебавшись, Филип все же кивнул, и на лице его мелькнула редкая робкая улыбка.

— Да. Я буду рад вашему присутствию. Я и так нарушаю правила, а если суждено быть повешенным за кражу ягненка, почему бы не украсть овцу?[41] — Он глубоко вздохнул: — Пойдемте сейчас. Я приехал на лошади. Мы можем сразу отправиться туда.

Я велел Тимоти седлать Бытие, а потом послал мальчика в контору с запиской, что приду позже.

* * *

Было все еще рано и город только оживал, когда мы подъехали к дому Коттерстоука у Доугейта. Я то и дело оглядывался — у меня появилась такая привычка с той ночи, когда случилась стычка на причале. Но если за мною все еще следили, в чем я сомневался, то это делал кто-то очень ловкий. А возможно, теперь, когда из кружка Грининга больше никого не осталось в живых, кроме Вандерстайна, который был в бегах, нужды наблюдать за мной больше не было.

Мы миновали худую, в лохмотьях старуху, переходившую от дома к дому с криком: «Что-нибудь с кухни, девушки!» Это была одна из тех женщин, что собирают кухонный мусор, дабы продать за несколько пенсов на компост для огородов в пригородах Лондона. Она была стара для такой тяжелой и грязной работы. Когда я посмотрел в ее почерневшее лицо, мне вспомнился рассказ Барака, как он встретил на улице свою мать. Эта отверженная старая женщина вполне могла оказаться ею. Семейные ссоры — страшная вещь.

Мы проехали через Большой акведук в Истчипе, где служанки и хозяйки выстроились в очередь со своими ведрами, чтобы набрать воды. Несколько нищих, что всегда осаждают очередь, оставили женщин и бросились к нам — один подскочил под самый нос лошади Филипа, отчего та шарахнулась в сторону.

— Осторожнее, приятель! — крикнул мой спутник, стараясь усмирить лошадь. — А то она тебя лягнет!

Когда мы двинулись дальше, он сказал мне:

— Боже, как от него воняет! Почему он не может помыться, вечно шатаясь у акведука?

— Трудно оставаться чистым, попрошайничая летом, — заметил я.

Коулсвин медленно кивнул:

— Вы правы, упрекая меня. Мы должны иметь милосердие к тем, кому не повезло. Это по-христиански.

— Конечно. Но не давать же им власть над государством, — добавил я с иронией, — как хотели бы анабаптисты.

Похоже, Филипа это задело.

— Вы же знаете: я не одобряю эту ересь, — вздохнул он. — Это характерно для папистов — обвинять реформаторов в анабаптизме, но меня удивляет, что вы верите в этот вздор.

— Я не верю. Прошу прощения.

— Анабаптисты не относятся к избранным, — сурово продолжал мой коллега.

— Вы верите, что люди делятся на избранных и проклятых? — серьезно спросил я.

— Да, — решительно ответил Коулсвин. — Некоторым Бог предопределил спасение, а другие, не имеющие веры, обречены на вечный огонь. Почитайте апостола Павла.

— Мне всегда казалось, что это суровая доктрина.

— Божья справедливость может быть за пределами нашего понимания, но она неколебима. — Филип серьезно посмотрел на меня: — Обретение веры, Мэтью, подтверждает твое место на небесах.

— И показывает путь к праведной жизни — например, попытаться узнать, не убийца ли твой клиент.

Мой собеседник пристально посмотрел на меня:

— У нас обоих в голове эта возможность.

Я согласно кивнул:

— Да. Давайте выясним это.

* * *