Питирим

Прочь, сластолюбие! Проклятие Лизавете! Никакие мучения, никакие страхи не остановят его. Он должен быть таким же, как эти древние эллинские герои: гибок и проворен, глядеть в глаза смерти с усмешкой, на дыбе умирая, не издать ни единого звука.

Александр продолжал уныло тянуть тусклые нравоучительные слова:

- Не боготвори ничего сотворенного. Гордый боготворит себя. Своеволие овладевает его помыслами. Апостол Павел дает уразуметь, что диавол осужден за гордость. Апостол Петр сравнивает диавола со львом рыкающим и ищущим пищи, но и лев, и волк, и заяц, и даже всякая птаха - все должны умереть... Чего же ради гордиться и зло другим творить?

- И волк и заяц, - сказал ему в ответ Софрон, - должны умереть, однако чего ради в пасть волку попадать зайцу? И нет такой твари, которая радуется тому, что ее съедят... А ты радуешься и не желаешь противиться!

- Смерть от злодея угодна богу. Сам Христос страдал от насильников, упрямо твердил Александр.

- Но достоит ли нам радоваться страданиям христовым? Разумно ли это?!

И странно было Софрону глядеть на этого одурманенного священным писанием человека и хотелось громко прославить льва, которого апостол Петр осуждает за то, что он ищет себе пищу. О, если бы подневольные люди уподобились львам и стали гордыми и истребили бы своих угнетателей!

Александр уснул. Вытянулся во весь рост на земле вдоль сырой стены подземелья, точно умер. Софрон, убедившись в том, что старец спит, достал из-под соломы гвоздь, гнутый крючком, и приложил его к замку ножных кандалов.

От шума цепей Александр проснулся.

Софрон схватил его за плечи, склонился к нему:

- Бежим, бежим!

Диакон с сердцем отстранил его рукой.

- Не тяготит меня сия нора. Несчастия бежать не рассудно, не хочу обманом скинути железа. Одного в душе желаю, чтоб со Христом мне вечно жить. Для него скорблю, страдаю, крест его хочу носить.

Софрон еще раз тряхнул его.

- Очнись, ужель тебе по душе каторжная подклеть? Владей умом и волею... Бежим!

Александр снова оттолкнул его.

- Бежать - значит страх свой казать злочестивым, а я не страшусь ни муки лютые, ни огня. Бегство не унизительнее ли страданий?.. Мысль моя не убоится никакого испытания... Умру с ней, а не выдам ее... Об этом скажи там, на Керженце... Властем же предержащим всяка душа да повинуется.

Александр смотрел в лицо Софрона немигающим, застывшим взглядом. Он вытянулся, звеня цепями, и, словно во сне, ровным, похожим на бред, голосом произнес:

- Познал тщету земных я благ. Блаженство тот наследует, кто духом нищ, кто слезы проливает, правды алчет, правды жаждет, в кротости, незлобивости, миролюбив и сердцем чист, кто страждет от людей невинно...

- Стой! - схватил его за руку Софрон, трясясь от негодования. Лицо его покрылось красными пятнами. - Человеку гнусно быть голубем, не хочу я в лапы попасть ни соколу и ни кречету, а тем более черну ворону. Богатый и знатный - что медведь пресыщенный в берлоге. Похитили они у бедняков единственную радость свободно любить, растить детей. В венце порфирном и ризе висонной блаженствуют владыки мира сего на спинах рабов своих, а добродетелью, как кнутом, подгоняют. Бог казнит нас бедами, а их ублажает радостью и веселием.

Софрон с негодованием бросил цепь и гордо сказал:

- Уйду в горы, в леса, на Волгу расторгать сплетенные врагами сети. Противны мне предводители благоумные и смиренные духом, - они заодно с царями, боярами и князьями церкви, они предают нас, вводят в обман. Прощай, пустопоп благочинный! Противно мне твое смирение!

Богатырскими руками он ухватился за железные прутья решетки. Они погнулись.

- Помоги! - прошептал Софрон.

Александр попятился в ужасе в угол.

- Не хочешь! - засмеялся Софрон и со всей силой рванул решетку. Посыпалась известка.

Александр перекрестился, попятился к стене и сказал вслед Софрону, скрывшемуся в окне:

- Будь счастлив, юноша!

Слезы потекли по его щекам.

XVIII

Ночью дьяк Иван вернулся в Духовный приказ из подземелья весь растрепанный, глаза в разные стороны, бледный, чумной. Остановился среди кельи и прошептал, с трудом дыша, "вельми непристойные слова, не по чину"...

Но, опомнившись, докончил:

- ...Мати пречистая, спаси нас!

Да в расстройстве неловко повернул задом, толкнув сложенную в углу колонку киотов. Она рассыпалась. Такой шум потрясающий в архиерейском доме произошел, что сам преосвященный епископ сначала сильно закашлялся, а потом торопливо зашаркал туфлями у себя в половине. Дьяк Иван позеленел от страха, нагнулся, начал скорехонько поднимать киоты. Но опоздал - дверь отворилась: в белой ночной рясе на пороге стоял епископ.

- Ты чего тут? - спросил он, сурово нахмурившись.

- Беда! - воскликнул дьяк. - Беда!

Питирим уставился на него удивленными глазами.

- Говори!

Вытянулся дьяк Иван перед епископом и, не переводя духа, выпалил: