Питирим

Ночь бестелесна, пуста, как и тогда, когда его привели сюда. Так же мертва в решетчатом окне колокольня; надворные постройки Духовного приказа кажутся гробами на черном звездном небе; Млечный путь - осколками разбитой веры. И с дуновением горней свежести, ровным, как дыхание, вливается в жилы Софрона безмерная горечь: "Овчинников - отец Елизаветы! Безжалостный ростовщик!" Не он ли разбил их счастье? Не захотел отдать дочь за никонианца, а тем более за бедняка. А разве оба они не валялись у него в ногах, и разве не укорял он его нищетою, Пономаревым родом, неравенством сего брака? А теперь и он, так же как и Пономарев сын, сидит на соломе, связанный цепями, поруганный, опозоренный.

И вспомнил Софрон стихи Горация:

О, если б презирать ты деньги был силен!..

"Елизавета! Не ты ли наполнила ненавистью к золотому тельцу мое сердце?" - думал Софрон, в звоне цепей расправляя богатырские мускулы.

Ох, вы, зорюшки-зори!

Не один год в поднебесье вы зажигаетесь,

Не впервой в синем море купаетесь,

Посветите с поднебесья, красные,

На дни наши на ненастные...

И, глядя на освещенного луною старца Александра, Софрон полным голосом запел песню, в которой говорилось, что впереди - жизнь. Есть солнце, есть вольная волюшка, есть широкая матушка-Волга, есть много сильных и смелых людей... Ночь ожила перед ним, наполнилась яркими видениями.

Старик, проснувшись, облокотился подбородком на колени, с удивлением стал слушать слова молодецкой песни, и показались они ему крамольными, греховными... Он громко в темноте вздохнул:

- Не к добру распелся, парень!

- Не страшно быть пленником тюрьмы, старец Александр. В тихой твоей дикости и покорстве больше страха, больше горя. Не учи уходить от суеты и бури. Человек может солнце взять рукой. А ты учишь быть безгласным червяком... Не надо! Не мешай!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV

По Большой Муромской в Нижний прикатил некий боярин. Прикатил вечером, когда посадские уже собирались спать. Бубенцы внезапно зажгли в сонных уличках такое любопытство, что кто в чем был, так в том и выскочил на улицу. Ямщик в шляпе с кудрявыми перьями дико гикал на сытых коней. У нижегородских зевак дух захватило.

Комары с жадностью кинулись на теплое людское тело - бабы и девки чесались с визгом и гримасами, кружились и приседали, а с улицы идти не хотелось. Даже и тогда, когда тройка в облаках пыли исчезла вдали, за Почайной-рекой, они стояли, бесстыдницы, разиня рты и ахая:

- Что за боярин? Ой, ой, ой! Уж не напасть ли какая?!

Вдали, за Волгой, зарево над лесами. Поджигатели объявились, и не только в лесах, а даже и в самом преславном Нижнем Нове-Граде. Несколько лет назад спалили часть Благовещенского монастыря, против Кунавинской слободы, в полугоре над Окою.

О пожарах нижегородских, особенно о большом пожаре, опалившем город со всех сторон четыре года назад, по-новому - в тысяча семьсот пятнадцатом противу рождества христова - был осведомлен даже сам царь. Присылал людей для сыску.

Недолго Нижний отдыхал от огня. На днях снова запылало. Кроме Благовещенского монастыря, хватило полымем и торговые зимовья. Перекинулось на амбары; угрожало "запасным хлебным магазейнам". Вот бы была беда! Царь на случай неурожая сложил запасное зерно в Нижнем, Орле, на Гжатской пристани, в Смоленске, Брянске и в других местах. Поплатилось бы головою многое множество людей. Ничего, обошлось благополучно, только, на диво всех глазевших горожан, внизу, на Оке, судно с мукою и людьми полыхнуло. Да так, что ничего и не осталось.

О горе! о напасть! - каждый год "красный петух". Тщетно ищут виновников. Кто они? По обыкновению кивают в сторону керженских и ветлужских лесов - "там-де много разного незнаемого люда" и раскольников нераскаянных тьма-тьмущая, и голь кабацкая есть.

А сыск бургомистра Пушникова якобы имеет подозрение и на мордву, которая повадилась-де ездить на богомолье в Благовещенский монастырь, а народ мордва, известно, скрытный и мечтать любит. О чем его мечтание, допытаться невозможно даже огненным калением.

Так и сяк судили и рядили у своих домов мирные, напуганные этой тройкой, горожане.

К комарам прибавились жуки-жужелицы; со всего размаха щелкали камнем в лоб, гудели, "аки дьяволята", и падали, царапаясь, за ворот, под рубашку. Как не взвизгнуть!

Однако пора по домам.

И решили, - хочешь, не хочешь, а тройка всенепременно из Питербурха, и, безусловно, с каким-либо новым царским указом, и, конечно, во всем расплатятся теперь посадские тяглые: купцы, мещане и монастырская братия (ее тоже не милуют). А деньги за пожары, конечно, опять ненасытному вельможе князю Меньшикову.

Никто его, батюшку, не видал (век бы и не видеть!), а только слыхали, но денежки отправляй важному вельможе в срок с особо выбранными гонцами дважды в год. А это ой-ой как много!

Навздыхались, наохались бородатые и, почесываясь с великим усердием и позевывая в ладони, обидчиво поползли в свои норки-домики. Утро вечера мудренее.