Питер

Зыбкость, серость, слякоть, туман, неопределенные, размытые контуры, мелкий дождь. Выплывающие из тумана дома. Выцветшие фасады. Статуя Медного всадника на громовом камне.

Гуляющий по ночам бронзовый Пушкин.

Забитый, теперь даже ночью, Невский проспект. Брошенные сгнившие иномарки.

За серым, наплывающим волнами туманом скрывается нечто страшное…

Иван идёт по Невскому, считая кофейни.

Один. Кофейня «Cafemax».

Два. Кофейня «Шоколадница». Обязательно закажите блинчики.

Кофейня «Идеальная чашка». Оранжевые столики застыли в темноте. Забытый кем-то зонтик до сих пор висит на накренившейся вешалке.

Далекое «ррр-гав» вдалеке. Тающее эхо. Зловещая громадина Казанского собора — с крыльями, обступающими с двух сторон, берущими в гулкий сырой капкан.

Дин-дон, дин-дон.

Царь Петр Алексеевич: «Быть на сем месте городу великому»…

Затянутое серой пеленой низкое небо. Вершина Казанского собора тонет в тумане.

Растрескавшийся, выгнутый серый асфальт под ногами, пробитый здесь и там бело-серыми побегами. С крыши падает камешек. Грохот водостока. Движение в тумане — нет, да. Да, там что-то движется, за пеленой, далеко отсюда. Огромное…

Когда Иван смотрит на фасады домов, ему кажется, что он не различает цвета.

Мы все уже умерли.

Том Вэйтс, звучащий в мёртвой тишине заброшенной кофейни. Питерский сырой блюз дождливой ночи Невского проспекта…

Белая толстостенная чашка на толстом блюдце. Внутри чёрная высохшая корка. Рядом на столе — забытый пакетик сахара. Бумажный, с надписью «СЛАДКО»…

Оранжевая салфетка.

С пятницы лабаю этот блюз
То держусь, то, сука, снова нажрусь
Сколько лет я бьюсь и бьюсь об эти стены головой —
Они все уже солёные на вкус

Хриплый ужасный голос Тома Вэйтса звучит у Ивана в ушах. В мёртвой тишине потрескивают миллирентгены, и гамма-излучение проходит сквозь тонкие стены.

Эхо.

Иван стоит на улице и слушает радиоактивный блюз.

У него в руке двуствольное ружье.

Он идёт по Невскому, обходя машины. Почти все дома без окон, скалятся тёмными провалами — мрачный жутковатый Петербург смотрит на Ивана слепыми глазами. Он стар. Он безумен. Он ужасен.

Он беззубый старый негр-блюзмен в пожелтевшей манишке.

У Ивана в руке двустволка ИЖ-43КН. Он поворачивает рычаг — щёлк, переламывает стволы — тускло блестят капсюли. Двенадцатый калибр. Патроны — крупная картечь. Останавливающее действие с продлением боли.

Иван смотрит на капсюли — чистые, яркие — и защёлкивает ружье. С четким стуком стволы встают на место. Иван взводит курки — один, второй. Чик, чик. Это не настоящие курки, они просто взводят боевые пружины. Но всё равно это прекрасное ощущение.

Иван проходит мимо книжной лавки. Здесь, на Невском, их много — на каждом углу. Или примерно через дом. Кофейни и книжные магазины. Иногда одежда. Словно до Катастрофы в Питере ничем другим не занимались — кроме чтения книг за распитием кофе, а одежду выбирали, исходя из цвета поблекших фасадов.

Ещё магазин. Разбитая витрина, пластиковый манекен с бусами на шее. Белая рука лежит отдельно. На ней фиолетовый браслет.

Феньки. Фенечки.

Иван переходит улицу, лавируя между машинами. Это был насыщенный день — день, когда всё закончилось. Теперь машины стоят. Их сотни. Тысячи. Мертвые, любопытные, с хозяевами на сиденьях. Он обходит белую «шкоду» (на месте водителя сидит скелет, откинув голову) и встает на поребрик. Впереди, за железным забором, если обойти его справа, будет вход на станцию Площадь Восстания. Круглый вестибюль с башенкой и шпилем. Смешной, как присевший карлик.

Некогда тёмно-горчичные стены потемнели, они только слегка выступают из окружающей серой мглы — туман ложиться мягким подбрюшьем на круглую крышу наземного вестибюля.

Иван поднимает голову — над зданием метро возвышается пятиэтажное здание с надписью гигантскими белыми буквами «ГОРОД-ГЕРОЙ ЛЕНИНГРАД».

Часть букв отвалилась.

Какое совпадение, думает Иван. То же самое произошло и с моей жизнью.

— Иван, — слышит он.

Поворачивает голову. Что ж… — думает он, — я почти не удивлён.

— Иван, — говорит Косолапый. — Проснись, Иван.

— Зачем? Я умер, — говорит он. — Я знаю, что я умер. Меня завалило взрывом на Приморской. А потом мне снилась война. Смерть. Жестокость. Предательство. Станция цвета крови. Ржавеющий в заброшенном бомбаре дизель. А теперь я вижу тебя. Возможно, это самая последняя из моих самых последних наносекунд жизни. Кислородная смерть мозга, правильно?

— Нет, — говорит Косолапый. — Всё это было на самом деле.

Иван некоторое время обдумывает его слова, потом говорит:

— Я не хочу возвращаться.

— Надо, Иван. Надо.

* * *

Первое, что он увидел, открыв глаза — голубой свет. Это оказался единственный хороший момент, потому что свет отражался от лезвия ножа.

Вот это я попал.

Тесак был огромный, ржавый, покрытый тёмными разводами. Ивану даже показалось, что он может различить присохшие к металлу волоски… Ну, Сазон! Блин, даже застрелить не может толком, подумал Иван с удивлением. Ещё диггер называется…