Пистолет

Вошел бодигард, катя перед собой столик с выпивкой, закусками и дымящимся чаем в больших пиалах. Остановил столик около Ефима. Покосился на Чека, откинувшегося на спинку дивана.

– Я могу идти, шеф?

– Можешь, Михаил. Спасибо. Отдыхай. Выключи верхний свет. Горячая ночка, однако.

– Наружный досмотр не снимать? На сигнал ставить?

– Я сам поставлю. Ступай.

Они остались в гостиной одни. В мягком приглушенном свете торшера – пышная, как лилия в алмазах росы, люстра под потолком уже не горела – Чек напряженно всматривался в лицо богача, сидящего перед ним. Много денег! Каково это – иметь много денег? Почему одни имеют их чересчур много, а другие сосут лапу от голода, как медведи в берлоге? Нет, он точно бить его не будет. И к потолку на крючьях подвешивать – тоже. И ток не будет через него пропускать. Что же он будет делать с ним?

– Ты хочешь… – Ефим разлил коньяк в два широких приземистых бокала. Взял в руку бокал, поднес к носу, понюхал. – Ух, клопомор. Ты хочешь иметь много денег, урод?

Чек подтянулся к столику, тоже взял в руки бокал.

– Меня зовут Чек.

– Собачья кличка. Все равно. Ты хочешь иметь много денег, Чек?

Ишь как он об этом, о главном для него. Будто его, Чека, мысли прочитал.

– Может, сначала вмажем, Елагин?

– Вмажем.

И они вмазали.

Коньяк был отличный, пошел как по маслу. Чек, в полумраке гостиной, таращился на этикетку. По-иностранному написано, черт его разберет. То ли “Теннесси”, то ли “Хеннесси”. Нет, не надо верить этому хлыщу. Он его накормит-напоит, да и пристрелит спокойненько в этой гостиной, похожей на зал театра, на этом телячьем диванчике.

– А теперь я тебе отвечу, Елагин, – сказал Чек, не закусывая, промакивая рот рукавом черной рубахи. – Да, я хочу иметь много денег! Так много, чтобы…

– Чтобы наесться от пуза? Чтобы нажраться коньяком под завязку? Чтобы скупить во всех оружейных лавках все новомодные пушки?

– А ты гад, Елагин, – с радостным изумлением сказал Чек, и его страшную стянутую маску повело вбок, перекосило – он улыбался.

– Сколько тебе нужно для хорошей жизни?

Чек медленно взял с блюдца витую золоченую чайную ложку. Запустил ее в вазочку с черной икрой. Проглотил икру.

– Не слышу! – крикнул Елагин.

– Ну-у-у… пес его знает… ты тоже спрашиваешь… ну, так я думаю, штук двадцать…

– Чего? Рублей?

– Ну, баксов, ты что, дурак, что ли…

Чек, будто в тягомотном неправдашном сне, следил, как Елагин встает, как подходит к секретеру, как вынимает деньги, зеленые хрустящие бумажки, много бумажек, как кладет перед ним пачку на столик, уставленный роскошной, никогда им не виданной жратвой.

– Хватит тебе?

– Это что же… – Чек сглотнул. Не прикоснулся к долларам. – Подачка? Или… откупаешься?

– От чего мне откупаться? От кого? От тебя? – Елагин пожал плечами. Чек видел, как слегка дрожат его пальцы. Как дергается в тике щека. – Щенок. Много тебе чести. Я просто даю тебе деньги. Ты же хотел денег. Ты и твои пащенки. Бери.

– Брать и уваливать? Щас. Вот только врежу еще и закушу. И побегу, ай-яй, как быстро помчусь.

– Козел. Язык без костей. Умел пугать, что ж не умеешь достойно вести себя?

– Уж лучше бы ты мне суставы выкручивал, Елагин.

Они глядели друг на друга, как два зверя в лесу.

– Еще выпьем?

– Выпьем.

Ефим налил. Они выпили. На сей раз Чек закусил основательно – бутерброд, кусок омара, прямо пальцами цапнул с тарелки соленые маслины и отправил в рот.

– М-м-м, черт бы драл, как классно!..

– Если хочешь, я еще добавлю.

– Чего?..

– Десяток штук. Чтобы тебе совсем комфортно было. Чтобы ты чувствовал себя как я.

– А зачем тебе это надо все, Елагин, а? – спросил Чек с набитым ртом. – Это не спектакль? Это ты по правде? Так я ж эти деньги тогда не на себя пущу. На наших.

– Ну и псих. Я даю их тебе. Чтобы ты устроил свою жизнь, как хочешь ты.

Ефим отвернулся. Он не мог глядеть на порезанную ножами, всю в диких шрамах, страшную рожу Чека.

– А я сам не знаю, чего хочу. Налей еще!

– Не развезет?

– Развезет – усну прямо здесь! Не диван у тебя, Елагин, а облако! Знаешь, такие облака в церкви, на сводах, рисуют… пушистые, пухлые…

Налили по третьей. Бутылка “Хеннесси” опорожнилась наполовину. Исчерканные шрамами щеки Чека густо порозовели. До Елагина долетало его коньячное дыхание. Они оба одновременно подняли бокалы, сдвинули.

– А я помню… помню, как к тебе в твоем дворе подошел… ты тогда чуть в штаны не наклал, ха-ха-а-а-а-а!..

– При виде тебя, парень, да. Так оно и было.

Чек закусил губу. Влил в себя коньяк, как горючее в бензобак.

– Отличное питье… И что, шеф?.. Подпоишь… и головой в унитаз… ха-а-а-а…

– Охота была. У тебя, Чек, девушка есть?

И снова на миг Чек, пьяный, уличный бродяга, бритый хулиган, по которому давно плакала тюрьма, показался отчего-то ему таким родным, таким своим, что сердце всплыло из груди вверх и комом, как непрожеванный кусок, встало в горле. “Это все коньяк, – подумал он злобно, – отвратительный “Хеннесси” я купил сегодня, никогда не надо брать эту марку, зря ее повсюду рекламируют”.