Письмо следователю

А ведь чего проще — подойди, обними, прижми к себе.

Я мечтал об этом весь день. Сто раз заранее переживал нашу встречу, и вот все получилось по-другому. Я стоял, даже не сняв пальто, и вода с ботинок стекала на ковер.

— Где ты обедала?

— В ресторанчике «Зеленый дуб». Один человек посоветовал.

— Конечно, не госпожа Дебер.

«Зеленый дуб» мне знаком. Он не для приезжих: его не вдруг найдешь в глубине двора, напоминающего двор фермы. Это почти семейный пансион, и бывают там чиновники-холостяки, завсегдатаи, люди, периодически наезжающие в Ла-Рош по торговым делам.

— Ручаюсь, ты пила аперитив.

Мартина больше не улыбалась. Она сидела на краю кровати, глядя на меня с беспокойным и обиженным видом девочки, не понимающей, за что ее бранят.

Она, в общем, еще не знала меня. Не представляла себе, какой у меня характер, какой будет наша любовь.

И все-таки, господин следователь, она принимала нашу любовь, какой бы та ни оказалась. Вы понимаете, что это значит? Я понял лишь много позднее.

Я весь напрягся: навязчивая идея овладела мной, как человеком, который выпил сверх меры.

— Ты была в «Рокер-баре».

Я этого не знал. Но так боялся, что почти не сомневался в своей правоте.

— По-моему, где-то вроде этого. Не могла же я целый день сидеть взаперти! Захотелось подышать воздухом. Я погуляла по городу.

— И тебя потянуло на выпивку?

Черт возьми, да разве все, что я о ней знал, не было связано с барами?

— Опять по своему вонючему болоту заскучала?

Больше всего на свете я ненавидел это ее болото!

Ненавидел высокие табуреты, на которых так удобно закидывать ногу на ногу; портсигар, извлеченный из сумочки; жирные следы красной помады на сигарете, без которой для Мартины нет жизни, как, впрочем, и без коктейля, за приготовлением которого она обожает следить; наконец, взгляд, которым она окидывает мужчин, ожидая от них восхищения, — она изголодалась по нему…

Не сознавая, что делаю, я схватил ее за руки. Рывком поставил на ноги:

— Признайся, тебе этого не хватало? Признайся, ты рассчитывала встретить Боке? Признайся!

Я до боли сжал ей запястья. Я больше не понимал, люблю или ненавижу ее.

— Признайся! Я знаю, что угадал. Тебе опять охота путаться с ним!

Мартина могла бы все отрицать. Этого я от нее и ждал. Думаю, этим бы и удовлетворился. Но она понурилась и пробормотала:

— Не знаю. Может быть.

— Тебе охота путаться с ним, да?

Я стискивал ей руки, видел, что ей больно, страшно, что она то и дело невольно поглядывает на дверь.

Мне кажется, именно с этого дня, с этой минуты я почувствовал, что способен ударить ее. А ведь я был растроган, даже испытывал к ней жалость: она вся побелела, на лице проступили страх и усталость. Сигарета упала на ковер, и Мартина, опасаясь пожара, пыталась притушить ее ногой. Я заметил это и взбесился еще сильней: как она смеет в такой момент думать о ерунде!

— Тебе нужен мужчина?

Она грустно покачала головой.

— Сознавайся!

— Нет.

— Тогда выпивка?

— Пожалуй.

— Тебе нужно, чтобы к тебе липли. Тебе всегда это нужно. Ты готова остановить на улице полицейского и наболтать ему, что в голову взбредет, только бы он приволокнулся за тобой.

— Пусти! Больно.

— Шлюха!

Выругавшись, я тряхнул ее сильнее, чем прежде, потом толкнул, и Мартина покатилась по полу. Но не закричала, не попыталась встать, а только вытянула руку, закрываясь от ударов, которых ждала.

— Вставай!

Она медленно повиновалась, не спуская с меня глаз, в которых читалось нечто вроде ужаса, но не было ненависти и злобы.

Мало-помалу я осознал все это и остолбенел. Я веду себя с ней, как животное, и она терпит! Я оскорбляю ее, и она не отвечает мне оскорблением!

Она лишь пробормотала что-то вроде:

— Не надо. Больно.

Я застыл на месте и тоном, еще похожим на прежний, позвал:

— Иди сюда.

Секунду она колебалась. Потом шагнула вперед, по-прежнему защищая голову рукой. Она не сомневалась, что я ударю ее, господин следователь, и все-таки шла. Шла!

А ведь мы встретились всего три дня назад.

Я не собирался бить Мартину, напротив! Но я хотел, чтобы она сама подошла ко мне. Когда она оказалась рядом, я отвел ее руку, прижал бедняжку к себе так, что чуть не задушил, и у меня брызнули слезы.

Прильнув лицом к ее теплому уху, я шепнул:

— Прости.

Мы стояли обнявшись, в двух шагах от постели.

— Ты с ним виделась?

— С кем?

Все это шепотом.

— Сама знаешь.

— Нет. Его там не было.

— А если б был?

— Ответила бы, что не пойду к нему.

— Но выпить с ним выпила бы?

— Может быть.

Говорила Мартина тихо, как на исповеди. Глаз ее я не видел — она смотрела через мое плечо.

— С кем ты говорила?

— Ни с кем.

— Врешь. Кто-то же направил тебя в «Зеленый дуб».

— Верно. Но я не знаю, как его зовут.

— Он предложил тебе выпить?

— Кажется, да.

Меня вдруг охватила грусть, господин следователь.

Нежная грусть. Мне казалось, я обнимаю больного ребенка. Мартина была лжива. Она была порочна. И тем не менее подошла ко мне, хотя боялась, что я изобью ее, — Прости, — в свой черед прошептала она.

А затем произнесла слова, которые я никогда не забуду, слова, как-то особенно тесно связанные с детством:

— Я больше не буду.

Ее тоже подмывало расплакаться, но она не плакала.