Письмо Юлии Латыниной

Березовский назвал себя «м-даком» не потому, что раньше не догадался о взрывах… И понял он в том момент не то, что: «Ага, дома взрывал Путин!!!». Совсем не это он понял. Он понял то, чего до сих пор не можете понять Вы: Путин потому так уверенно и шел к власти, что ощущал за собой поддержку двух сих — «семьи» и ФСБ. Только такая поддержка обеспечивала в 2000 году президентство. Но Березовский-то этого не знал. Он ведь считал, что кроме «семьи», Путина никто не поддерживает! Он искренне считал, что Путина ставит он, Березовский. Да и все остальные так считали. Понимаете, у вас вся страна, как ошалелая, начиная с Березовского, кстати, и кончая Вами, верила в то, что страной управляет Березовский. А Березовский ничем не управлял, и власти у него никогда не было. Понимаете? Никогда! И он это теперь понял, а Вы еще нет. Потому что власть была у Абрамовича, у Волошина, у Чубайса, у Лужкова… И заметьте, все эти люди до сих пор при власти. У Березовского власти не было. Поэтому и только поэтому он оказался в изгнании за границей

Теперь второй вопрос нашей викторины: почему промолчал Путин и что это означало для Березовского. Путин промолчал, потому что сказать ему было нечего, потому что он очень хорошо знал, кто и зачем взрывал дома. И не смог он, как и сегодняшние дикторы Первого канала, выдавить из себя в частном разговоре с Березовским, что дома «взрывали чеченцы», потому что чеченцы их не взрывали. А Березовский в этот самый момент, наконец-то, понял не только то, что ФСБ взрывала дома. Это он еще до визита к Путину начал понимать. Березовский понял для себя главное: что Путин об этом знает. — И что ты хочешь с этой рукописью делать? — спросил Борис, когда закончил свой рассказ о полете в Москву. — Публиковать. — Где? — Не знаю. В «Новой газете», если получится. Больше ведь негде… И я позвонил Юрию Щекочихину. Я не помню сейчас, кто дал мне телефон Щекочихина. Не Березовский. Я позвонил Щекочихину. Это был мой первый звонок ему. Мы не были знакомы. Я попросил его встретиться со мною в любой указанной им стране, кроме России, для разговора. Он предложил Загреб.

Мы встретились (в первый и последний раз в жизни). — Ну, что Вы меня потревожили, пожилого человека? — Я написал книгу о взрывах домов в России в сентябре 1999 года. — То есть Вы из-за этого меня вызвали. — Из-за этого. — Юрий, — сказал разочарованно Щекочихин, — простите, я Вас считаю серьезным историком, я поэтому прилетел. Но на теме взрывов у меня вся газета сидела несколько месяцев. И предположить, что Вы раскопали что-то, чего мы не знаем, мне очень сложно. И потом, мы же газета, мы не издательство. От меня-то Вы что хотите? — Я хочу, чтобы «Новая газета» дала спецвыпуск, т. е. чтобы спецномером газеты была опубликована вся книга. И чтобы в Думе был поставлен вопрос о создании комиссии по расследованию взрывов, потому что, в общем-то, это не моя работа — расследование проводить. Это функция следствия. — Юрий, не сердитесь… Я даже представить себе не могу, что должно быть написано в этой рукописи, чтобы мы согласились на спецвыпуск. Мы вообще такого никогда не делали. — Юрий Петрович, — ответил я. — Что мы теряем время. Сейчас 8 вечера. За ночь Вы ведь успеете все прочитать? — Успею. — Давайте встретимся завтра утром, и Вы мне скажете, что думаете про книгу. Мы встретились следующим утром. Щекочихин сказал: — Юра, простите. Я Вас недооценил. Я обещаю Вам спецвыпуск. Думскую комиссию по расследованию не обещаю, потому что, если бы это от меня зависело, я бы ее организовал. Но это зависит не от меня. Но спецвыпуск обещаю. Осталось, правда, довезти Вашу рукопись живым в Москву. — У Вас же неприкосновенность? — Неприкосновенность. Но она не всегда и не от всего спасает. Щекочихин привез рукопись в Москву.