Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Мертвыми сибаритами, напоминая о бренности учения Эпикура, валяются на оттоманке подушки. Уже раздевшись, он вдруг сообразил, что для последиссертационного чествования, которое по традиции — и не ему ее отменять — выльется в сумбур банкета, ему необходимо снять со счета наличные. Ну да ладно, утром: клонит в сон. Или все же сейчас? Надо бы…

Стемнело. Накрапывал дождь. На ступеньках он ленивой собакой сворачивался в лужи. Пустеющий зал банка на углу Стромынки и Егерской улицы, где он держал деньги, залитый искусственным фиолетовым светом («Точно в мертвецкой», — мелькнуло у него в голове), показался до странности незнакомым. Позже он припомнит, как с усилием прогнал это ощущение.

Девушка в окошке сосредоточенно пересчитывала банкноты. Над ней по пыльному стеклу, конвоируемая парой «С» в надписи «КАССА», ползла муха. Перпендикулярно стойке развернутая парусом газета прятала обладателя коротких узловатых пальцев, обнимавших ее.

Дальнейшее произошло необъяснимо. Если, конечно, не принимать в качестве объяснения констатирующий термин психиатров (о, жалкий удел всех терминов!): «лунатизм наяву» или проще: рассеянность.

Проиграв в уме все формальности процедуры получения денег и потому, видимо, считая их уже совершенными, он в сомнамбулической уверенности приблизился к окошку вплотную — муха при этом взлетела — и машинально вместо чистого бланка выдернул оттуда пачку сторублевых купюр.

Все смешалось. В коктейле мгновений всплывают и тонут: изумленное лицо девушки, рывок человека из-за газеты, свист рассекающего воздух кулака, удивление, холод кафельного пола на щеке, вой сирены, боль, резиновые дубинки охраны, блеск и скованность наручников («браслеты», как крикнули рядом), промельк лилового неба, тряска и скачки милицейского «козла», нервная дрожь и, наконец, апатия как реакция защиты.

Это тупое безразличие выветрилось только в кабинете начальника участка, куда, размыкая сталь на руках и представляя: «Покушение на ограбление банка, шеф!» — его втолкнул сутулый сержант с гуцульски вислыми, печальными усами.

Он обвел комнату отстраненным взглядом. Желтая масляная краска, которая лупилась на стенах, въевшийся запах табака и мерное жужжание пропеллера под потолком в разводах подчеркивали ее казенный вид.

Помимо хозяина, дебелого, с двойным подбородком капитана, откинувшегося на стуле и скрестившего пальцы на животе, здесь находился стриженый ежиком крепыш в стеганке, складки лица которого перемежались многочисленными мелкими шрамами, колючками щетины и глаз.

«Документики», — не то попросил, не то потребовал капитан неожиданным фальцетом, отрывая передние ножки стула от пола и раскачиваясь. Тот, кому инкриминировали разбой, уже собрался было ответить, что, отлучаясь из дома на полквартала, паспорта с собой не берут, но тут стриженный с наглой ухмылкой, обнажившей осколки гнилых зубов, перебил его: «Э, да это Савелий Глов! Привет, Ирландец».

Он оторопел. Злорадные интонации, звучавшие в голосе, вытащили из детской памяти, как в суде каторжники опознавали Жана Вальжана, одного из отверженных героев Гюго. Почему вдруг именно это?

К горлу терпкой ежевикой подступала дурнота. Кто такой Глов? Сознание противилось воспринимать реальность. На миг ему почудилось, что он спит в Сокольниках в своей уютной квартирке, накрывшись с головой душным одеялом, а весь этот дикий и нелепый сон — всего лишь плод расстроенных нервов и чересчурной дозы веронала. Тогда он молчанием решил прекратить его. Напрасно. Кошмарный спектакль разыгрывался уже без его участия.

Капитан распорядился сверить отпечатки с данными компьютера («Идентифицировать личность», — так он выразился, старательно выговаривая слова), а пока, щеголяя перед публикой, принялся пересказывать досье Глова.

Тот, которому присваивали эту жестко сбитую фамилию, внутренне напрягся и, пока пальцы ему мазали чем-то липким, наблюдал, как сухие факты протокола слагают в голове череду образов, мельканием похожую на клип.