Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Он попадает в плен к сарацинам. Те продали его дальше — на галеры. Перепилив весельную цепь, он бежит, проткнув кинжалом ухмыляющееся лицо надсмотрщика, вероотступника из греков, находящегося на службе у мусульман. Ржавое кольцо, приковывавшее его к борту корабля агарян, он с тех пор браслетом носил на запястье. Это его талисман — удача повсюду сопровождает его. По возвращении он, предводительствуя отрядом рейтаров и кнехтов, отбивает речной набег викингов, причем их свирепый конунг Долгорукий Кнут, дядя покорителя Сицилии Роберта Гвискара, графа Апулийского, сам знаменитый берсеркер, пал под ударами юного героя — сраженный Давидом Голиаф. По деревням женщины с благоговением шептали перед алтарем его имя, имя, овеянное множеством легенд. Говорили, будто бы он так отважен, что поселился в лесу, где жил огнедышащий дракон, и якобы тот, гремя чешуйчатыми крыльями, тут же улетел за синие горы Карпат. Зеннона даже стали именовать храбрым Георгием из Задунайя. Говорили также, что богатырскую силу он черпает из чаши, подаренной ему одним затворником, у которого он раньше ходил в послушниках, и что волшебное зелье оберегает его от дурного глаза, кривлянья упырей и оборотней. Действию этого зелья приписывали, например, чудо избавления от вурдалака, когда тот, как рассказывали, под жуткие визги болотных кикимор набросился на спящего витязя. Впрочем, и в менее экзотических подвигах брани (а их хватало с лихвой — недаром же разбойничьи шайки повсюду трепещут его) все усматривали вмешательство Провидения. Вокруг него — ореол славы, и никто не догадывается, как трагична его судьба — судьба отверженного, монаха-расстриги, призванного идти по жизни с мечом, а не с четками, как с терпением стоика, а точнее со смирением христианина, он влачит свой тяжкий жребий — жребий грубого, беспощадного воина — отвергая тишину и мир кельи, куда так стремится его душа, никто и не подозревает, в чем же состоит его главный подвиг. Ступая по уготованной ему стезе, он бессонными ночами утешается неисповедимостью Господних путей и тем, что Бог все равно проводит каждого по стезям Своим. Меж тем молва о ратных подвигах Зеннона — это скудное воздаяние за его страдания! — наполнила весь Юг и коснулась ушей Само. «Горе тому, из чьей жизни исчез смысл! — по-прежнему, воздев руки к молчащему небу, ораторствовал тот ex cathedra нотр-дамов Андрианополя и Фессалоник. — Что же останется тогда у несчастного?» Но теперь ему всюду чудился голос: «Сама жизнь», и голос этот принадлежал Зеннону. Тогда Само онемевал. Мнительный, как все подлинно религиозные люди, он узревал в этих словах знак Божий, указывающий на забродившую в нем закваску фарисея. «Связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плеча людям, а сами не хотят и перстом двинуть их», — жалил он себя священными словами и, молясь вечерами, уже называл себя лицемером, ибо только «они говорят и не делают». Втайне надеясь обрести прощенье, он пишет в Фессалониках трактат против осквернивших свои уста хулой на Богородицу несториан, по утверждению которых Дева Мария родила человека, но не Бога. Осужденная пять веков назад, в Эфесе, эта гидра вновь подняла голову за византийской границей.

Ополчась на их дерзостного ересиарха, он приводил то известное место из Евангелия от Луки, где Мария отвечает Елисавете[44]: «Ибо отныне будут ублажать Меня все роды, что сотворил Мне величие Сильный», вторя Дамаскину, противопоставлял предназначение Марии и Евы[45], а в качестве ветхозаветного пророчества о Марии как о Царице по традиции приводил сорок четвертый псалом Давида[46].

Здесь же, в Фссалониках, возможно под впечатлением блестящих побед Зеннона, освободителя от ненавистного ига иноверцев, он произносит свою знаменитую речь в защиту воинов Христовых[47], которые понесут свой крест на сверкающих щитах только пару столетий спустя. Памфлет «Против симонии», написанный несколько напыщенным слогом, который, вероятно, воспринимался людьми его века как страстность (если у нас достанет смелости судить об их вкусах), так и остался незаконченным. Ибо об эту пору объявилась некая лукавая секта, которая обосновалась в церквах и хитроумными доводами принялась смущать умы пастырей. Ей уже аплодировала и всегда готовая к бунту чернь. Искоренить на Теле Христовом эту опухоль вызвался Само. Поначалу его авторитет и красноречие возвратили многих обратно в церковное лоно. Тогда глава сектантов предложил ему состязание: по древнему обычаю, уповая на Бога, испытать правду огнем. Ссылаясь на ответ Христа дьяволу «не искушай Господа Бога твоего», что в параллели не могли не счесть — и он понимал это — дополнительным оскорблением, Само отверг предложение, добавив, что он раб Христов, а не варвар. Его тут же упрекнули в маловерии, иные — в трусости. Он смолчал. Тогда многие опять отшатнулись от истины.