Письма в Небеса

Как известно, восемь — число эсхатологическое, символ бесконечности и Божественного совершенства. Шесть дней Господь творил, на седьмой почил от дел, и этот седьмой день продолжается доныне; но грядёт и восьмой день, день незакатный, вечный, день Царствия Божиего.

Значит, восьмой столп — это столп последних времён. Восьмой столп опирается на вечность, утверждается в Небесном Иерусалиме. Семь столпов поддерживали историческую Русь, восьмой утверждает Русь Вечную. Восьмой столп — это не только святая блаженная Матрона Московская, — это все русские святые, рождённые в последние времена. Это святые, упреждающие Второе пришествие.

Мы ни в коем случае не хотим увлекаться доморощенной эсхатологией и высчитывать дату конца света… Но нельзя же не признать ХХ век особым в истории православной России! Век, когда рухнуло тысячелетнее Царство, когда Церковь была свергнута с духовного трона, когда…

Даже если нашей Родине суждено возродиться во всей полноте и просуществовать ещё хоть тысячу лет, ХХ век навсегда останется в её истории как век апокалипсический, как напоминание о том, что мир не вечен. И святые ХХ века навсегда останутся святыми последних времён, сколько бы лет ни даровал нам ещё Господь, — в Царствии Божием они воссядут вместе с умученными от антихриста. А блаженная Матрона — святая ХХ века.

Когда Иоанн Кронштадтский встречал Матрону Московскую — это святая Русь встречалась с Русью последних времён, праведник от Семи столпов встречался с праведницей от Восьмого — великого и страшного столпа.

Письмо 21 КАК СТАТЬ СВЯТЫМ В РОССИИ?

Прп. Максим Грек прибыл в Россию в начале XVI века — века бурного, кровавого, но в сущности благодетельного. В ту пору Московская Русь, скинув татарское владычество, стремительно набирала силу. Тогда уже обрушилась под ударами турок греческая империя, и уже были сказаны бессмертные слова: «Два Рима пали, Москва — Третий Рим, а четвёртому не бывать». И вот в этот самый Третий Рим прибывает последний представитель уже сокрушённого Второго Рима: Максим Философ едет в Москву, чтобы перевести на русский язык Толковую Псалтирь. И что же он видит?

А видит он не благолепное, лубочно-пряничное царство-государство, а сплошную бурную, шумную стройку. То есть стройку государственную: возведение не дворца, не города, но — целой империи. Впрочем, это мало что меняет: как на строительстве отдельного дома, так и на строительстве целой державы благолепия бывает мало — кругом мусор, грязь, беспорядок, суета, крики, а грубо сколоченные леса не дают толком рассмотреть всё великолепие будущей постройки.

Такие эпохи имперского строительства на Руси не редкость: нечто подобное было и при Владимире Святом, и при Петре Великом, и в начале ХХ века… Мы, русские, знаем, что империя с неба не падает: её надо возводить своими руками, тяжким трудом, в поту и в грязи.

Но для человека европейского такая мысль непривычна: там, на Западе, всё происходит как-то иначе… Там империи не возводятся, а захватываются — берётся чужое и превращается в своё.

У нас не так. Мы берём своё и начинаем его решительно переделывать. И тогда держава, Империя возрождается столь обновлённой, что стороннему наблюдателю кажется, будто Русь только-только теперь и начинает жить, что всё, бывшее прежде, можно не брать в расчёт, а настоящая Россия — вот она! 

Учёный европеец Максим, приехав в Москву, был поражён творящимися здесь нестроениями. Держава Великого князя Московского Василия Ивановича меньше всего напоминала Царьград эпохи расцвета: никакой утончённости, никакой просвещённости, никакой, простите, культуры (во всяком случае, с точки зрения человека, воспитанного в блистательной Флоренции). Невозможно было исчислить творившиеся здесь безобразия. Гостя это не удивило: в безумной, развращённой до предела Италии он видел и не такое, — но ведь то католики, что с них взять… Но что действительно поражало Максима в самое сердце на Руси, так это то, что при всём при том варварская Москва имела наглость именовать себя Третьим Римом!.. Это уже ни в какие ворота не лезло.

Надо сказать, что философ Максим был человеком глубоко положительным. Он не стал ни насмехаться, ни злобствовать (как делали многие и многие европейские гости), — он начал учить русских. И надо сказать, он имел на это право. Этот человек был образцом не только учёности, но и твёрдости своих убеждений. Подумайте только: с малолетства живя среди католиков, учась в католических школах, трудничая в католических монастырях, он сохранил своё православие неповреждённым. Настолько неповреждённым, что даже поступив в Ватопедскую обитель на Афоне, этот молодой монах вскоре завоевал уважение тамошних премудрых старцев!