Письма туда и обратно

«То есть? Как это понимать?»

«А ты что, сама к нему поедешь?» — невозмутимо спросил, отец.

«Конечно!»

«Не морочь голову. Ты на это не способна».

И они, представляешь, стали доказывать мне, что у меня пороху не хватит покинуть Алма-Ату, что я горожанка до мозга костей, трусиха и неженка, каких поискать. Они ни на секунду не поверили, что я собираюсь укладывать чемоданы. Зря я обнадеживаю Дмитрия — представляешь?

Негодующая и рассерженная, я поехала на телестудию, чтобы получить очередное задание, и в коридоре наткнулась на Влиятельное Лицо. (Я писала о нем). Он опять завел разговор о моем трудоустройстве после защиты. Наш факультетский декан — его давний приятель, и нужен лишь один телефонный звонок, чтобы проблема моего распределения… ну, в общем, ясно. Пришлось повторить, что меня в Эвенкии ждет муж — любимый муж, говорю я тебе! — и, таким образом, тема исчерпана.

«Понял, но вы все-таки подумайте», — отвечало Влиятельное Лицо и пригласило на чашечку кофе в местном буфете. Я отговорилась, что спешу, распрощалась и вдруг почувствовала, что к глазам подступают жгучие слезы… самые настоящие! Почему я разговариваю с кем угодно, только не с тобой? Почему встречаю кого угодно, только не тебя? Что за несправедливость!

А ты еще можешь шутить, сохранять бодрость духа. И эторядом с забулдыгой Чирончиным, со странными, если не сказатьбольше, девицами, уголовником Максимовым — в кромешной керосиновой глуши! Откуда в тебе столько жизнелюбия? Я бы взвыла от тоски и неприкаянности!

Нарушила мораторий, да? Опять ною? Прости, пожалуйста.

Мы зашли в тупик в своих версиях — все, кроме Стаса. А Стас… он, кажется, всерьез надумал развестись с Ниной. Хотела бы я знать, чем она не угодила ему! Стас дурит и, по-моему, горько пожалеет об этом. Даже будущему национальному достоянию нельзя разбрасываться такими покладистыми и терпеливыми женами, как Нина. Так я ему и сказала, а в ответ он проворчал, что не может существовать рядом с женщиной, которая предпочитает всему на свете телевизор и вязальные спицы…

До свиданья, до новых писем. Я вышлю твоему Никите «фунт узюму» непременно, а ты поскорей, ради бога, возвращайся в Т. (Чуть не сказала — в Алма-Ату!) Привет от родителей и всех друзей.

Крепко целую, твоя Наталья.

Здравствуй, Наташа.

Письмо получил. Спасибо. Извини, что паникую, даю телеграммы. Нервы шалят. Это связано с делом Чернышева, которое…

Представь, сегодня утром, бреясь, не узнал себя в зеркале: такой мрачный тип с нахмуренным лбом глянул на меня оттуда. Настроение под стать. Ни с того ни с сего вдруг накинулся на Егора, пребывающего в похмельной эйфории, пригрозил ему строгими санкциями, если он не кончит бездельничать (неделю уже не открывает свой Красный Чум) и не прекратит заниматься браговарением на стороне. Дальше — больше. На улице встретил продавца Гридасова, желчного, малоразговорчивого человека, с которым мы в прохладных отношениях. Он завел разговор о «гласности». Гласность, дескать, во всем нужна, об этом по радио говорят и в газетах пишут, а он, к слову будет сказано, и радио регулярно слушает, и газеты, к слову будет сказано, выписывает на двенадцать рублей ежемесячно. Так вот, желательно было бы знать, есть какие-нибудь признаки или нет? Народ очень интересуется.

Какие признаки? Какой народ? О чем он, собственно, говорит?

Ясно, о чем он говорит. О нашем местном злодействе. Времени прошло порядочно, и слухи разные ходят. К примеру, известно, что «вы, товарищ дорогой, в интернат, да на почту, да в медпункт зачастили, не выходите, считай, оттуда. Это признак общеизвестный, личного свойства. А таежному народу, товарищ дорогой, нужны твердые факты насчет злодейского преступления».

Вот такую ахинею нес, старый демагог. И надо бы сказать ему: предварительное следствие закончено, остальное решит суд. Я уже собрался было… но его тонкая, всезнайская усмешка, его движущиеся белесые брови под пыжиковой шапкой вдруг меня разозлили, и я заявил, что по приезде в Т. немедленно сообщу куда следует о его подпольной торговле дрожжами. Вот это и будет гласность.

В тот же день пропал Никита. Я вернулся из конторы, а его нет. И никакой записки, потому что, сама знаешь, старик неграмотный. Я кинулся на улицу и сразу разглядел на снегу следы босых ног. Они привели меня через реку к звероферме. Там есть кормокухня, и в этой самой кормокухне, около чана, сидел мой Никитка и, представь себе, поедал пригоршнями отвратительную смесь из сырой рыбы, мясного фарша и витаминных добавок, приготовленную для серебристо-черных лисиц. Я всплеснул руками и заголосил: что за фокусы, черт побери! Что он себе позволяет, персональный пенсионер! Что за хулиганские выходки! Почему сбежал?

«Сильно ты меня обидел, Михайлов», — говорит. Мало того, что советов его не слушаю, из дома Чирончина не выезжаю, так в последнее время вообще позабыл о нем. Целыми днями не разговариваю, сказки не рассказываю, пренебрегаю, стало быть, его «обчеством».