Письма, телеграммы, записи

— Дорогой мой, берегитесь того, берегитесь сего…

— Что вы имеете в виду?

— Предостеречь друга — наш долг. Будьте же осторожны.

— Ладно.

Так я больше ничего из него и не вытянул. Здесь, Межсоюзническом комитете, натыкаюсь на Ложье.[147]

Ничтожество, ректор Академии. Восседает среди верховных жрецов режима. Изволил меня заметить.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте.

И тут он, окруженный верховными жрецами, на меня обрушивается:

— Здравствуйте, уважаемый член Национального совета Петена![148]

— Я?

— А кто же? Да, хорош ваш Петен!

Тут вмешивается один из жрецов, состоящих в свите этого хама:

— Как! Неужели вы член Национального совета?

И Ложье ему в ответ:

— Конечно, кто же этого не знает!

Вы помните это злополучное назначение, которым я обязан какому-то мерзавцу. Вы помните, в какой я был ярости, помните, что я сразу заявил протест. Но к чему пытаться что-либо объяснять? В атмосфере страстей, вскипающих вокруг выборов, слишком сложно развеять клевету. Я отрезал:

— Вы прекрасно знаете, что ведете себя сейчас как последний мерзавец.

И все. А что мне оставалось сказать?

Говорю вам, стена становится все толще. Говорю вам, ненависть вокруг сгущается. Еще говорю вам, что я не вынесу утраты солнца. Приехав сюда, я попал в ловушку.

Мне не выдержать ни клеветы, ни оскорблений, ни этого неописуемого бездействия.[149] Я не умею жить вне любви. Я всегда говорил, действовал, писал только побуждаемый любовью. Я люблю свою страну куда больше, чем все они, вместе взятые. Они любят только самих себя. До чего странная у меня судьба! Она неумолима, как лавина в горах, а я совершенно бессилен. За всю жизнь не могу упрекнуть себя ни в одном шаге, продиктованном ненавистью или местью, ни в одном корыстном поступке, ни в одной строчке, написанной ради денег.

А чувствую себя все-таки, как заживо погребенный.

Все это странно, странно, странно.

Может быть, уехать? Но я уже по колено увяз в этих зыбучих песках. Вытащить из них ноги было бы невероятным чудом. Завтра я завязну до пояса. Все идет к тому, что я окажусь в тюрьме. Но там-то и проявится их слабость: ведь если не больше нравится спать, кто может мне в этом помешать?

Я подумываю, не сжечь ли мою книгу?[150] Если у меня украдут рукописи — не хочу, чтобы они валялись на их грязных кухнях. Горе мое выше моих сил. (…)

Вы видите: я не понимаю жизни. Ночами на меня наваливается тоска. По родным. По родине. По всему, что я люблю.

Не могу забыть, какой чудесный покой нисшел на меня в последнюю ночь в Ливии.[151] Говорите со мной, заставляйте меня любить жизнь. Когда я показываю карточные фокусы,[152] я выгляжу веселым, но не могу же я показывать фокусы себе самому, и на сердце у меня смертельный холод.

Тут затевается новый журнал Арш, который намерен перепечатать «Письмо заложнику».[153] Я к этому не стремился. У меня нет ни малейшей охоты снова привлекать к себе внимание, слушать, что говорят обо мне, или говорить самому. Один тип из окружения Ложье сказал мне: Я отказался сотрудничать в Арш, потому что, по слухам, там будут печатать вас! Во. она, нескрываемая ненависть! Нескрываемое негодование! Если этот тип меня расстреляет, ему, несомненно, будет казаться, что он спас мир. От чего? Я ненавижу — и куда сильнее, чем он, — все виды предательства. Я люблю — и намного сильнее чем он, — все, что связано с Францией. Что до немцев, то я не раз дрался и еще буду драться с ними, рискуя головой. В отличие от него. Так в чем же дело? Нет, с меня довольно.

Скандал с Ложье… Это, по-моему, и впрямь бесподобно. Я чувствую, что окружен ненавистью. Я все чувствую. Но я гадал: Что они могут мне сделать?

Я рассуждал так: Я сражался за мою страну, несмотря на возраст, я выступал против захватчика — и устно, и письменно. Я всегда ненавидел политику, и никто ни в чем не может меня упрекнуть… Я чувствую, что паровоз набирает ход, но куда о держит путь?

И вот наконец этот подонок разрешает мое недоумение. Господи, как я был глуп! Я начисто забыл о том случае! О дурацком назначении, о котором я не был даже официально извещен. Следовательно, не был обязан официально его отклонить. Тем не менее я тут же по всей форме отказался от него через американскую прессу и радиовещание, после чего уже никто со мной об этом не заговаривал, и я был уверен, что с этой нелепостью покончено.

— Ага! Ага! Так вы до сих пор являетесь членом совета…

— Послушайте, это же чепуха! Я отказался… И тут этот подонок перебивает:

— Несколько слов для прессы, чтобы угодить прессе, это не считается. А где ваше заявление об отставке? ЗАЯВЛЕНИЕ ОБ ОТСТАВКЕ!

И все это с видом жандарма, ловко припершего мошенника к стенке! Остальные качают головами и думают про себя невесть что!

А я, чтобы все разом уладить, попросту поворачиваюсь ним спиной.

Вот куда идет паровоз! Случаю со мной дается законный ход. Он уже подлежит ведению закона. И этот подонок скажет мне: Бог свидетель, я вас люблю и уважаю! Но разве мы вправе делать для вас исключение? Ваш случай достаточно распространенный… Взять хотя бы Пейрутона! Тоже, надо думать, приличный человек, патриот (…).