Письма с войны

Как же здесь великолепно, отличная земля, прекрасная погода и воздух, но меня больше ничто не радует и не будет радовать, пока я не узнаю, что происходит в Кёльне. Сегодня вечером наверняка придет почта, ах, если бы только наконец я получил письмо, написанное после налета; хочется, чтобы пришла бумага из Управления полиции, пока мы еще не ушли отсюда, а это нам наверняка предстоит, и, как мне кажется, довольно скоро, дня через три-четыре, не дольше…

[…]

* * *

Франция, 13 июня 1942 г.

[…]

У меня больше нет сил, я выдохся, но игра стоила свеч: достал фунт масла, так что теперь у меня, по крайней мере, уже кое-что есть для вас; я целых полчаса проторчал на пастбище, ожидая, пока женщина подоит коров, и все это время заговаривал ей зубы, я предлагал ей табак и сто франков за килограмм, она не пускалась в разговоры со мной, но в конце концов продала фунт за восемьдесят франков; завтра я хочу отвезти ей немного табаку для ее мужа, он в плену в Померании; у женщины красное с широким носом пустое лицо, тусклые пепельного цвета волосы, в ее облике не было ничего французского, даже ее речь была непонятна; н-да, а сегодня, пытаясь что-нибудь купить, я повстречал темноволосую, смуглую красивую француженку, простую крестьянку, кроткую, маленькую, в белом платочке; это была истинная француженка; другие здешние крестьянки все в той или иной степени фламандки, во всяком случае, в большинстве своем светловолосые и дюжие; я всех разглядывал, и мужчин, и женщин, многие действительно походили на французов, но такой типичной представительницы мне еще ни разу не довелось встретить…

[…] надеюсь вскоре быть у тебя, моя просьба поддержана ротным начальством и отправлена в батальон; ах, я все жду, жду и жду…

Мысли об отпуске настолько поглотили меня, что я даже забыл рассказать тебе, что сегодня ночью в 0.59 раздался сигнал тревоги, да, ровно в это время, и с тех пор мы на ногах; тревога продолжалась до пяти, а там все равно уже побудка, так что сразу приступили к плановой службе; с утра мы помылись, затем повезли на стрельбы ящики со снарядами и построчили всласть своим пулеметом; при этом я руководил стрельбой и еще до сих пор глухой от сумасшедшей пальбы; днем мы наскоро поели, а потом все опять пошло своим чередом.

Наступила суббота, шабаш, конец рабочей недели; молодые солдаты стоят перед калиткой в живой изгороди и надраивают до блеска сапоги, один из них насвистывает: «Великий Бог, мы славим Тебя»; это семнадцатилетний доброволец, самый молодой в моем отделении, очень трудный парень, стоит мне многих сил; другой же лежит и дремлет — восемнадцатилетний юноша, с короткими светло-русыми вихрами, с правильными, но не вполне зрелыми чертами мальчишеского лица, очень приятный, исполнительный, почти единственный, кто не доставляет мне хлопот; наша хозяйка, добрая старушка, которая из-за наших постоянных учебных тревог и ночных занятий тоже не спит, приносит несколько блинчиков, но я не бужу парня, это выше моих сил; мы все безумно устали; ох уж эти мне юнцы, по сравнению с ними я настоящий старик в свои двадцать четыре года.

[…]

* * *

Франция, 14 июня 1942 г.

[…]

Сегодня воскресенье, в деревне тихо и пугающе пусто; во второй половине дня я был свободен и оттого необычайно счастлив; после обеда я закурил сигару и, ничтоже сумняшеся, в мирном расположении духа плюхнулся на свое ложе; постепенно становишься каким-то примитивным и сентиментальным, так что порою самому становится страшно; потом я задремал и продрых без просыпу до семи часов; итак, день уже клонится к закату, но мне предстоит еще отправиться за дефицитом; знаешь, что бы я с большим удовольствием привез вам? — свинью, хорошенькую тридцатифунтовую свинку, вот было бы здорово! Однако это неимоверно трудно, к тому же надо уметь уговорить крестьян, чего мне не дано…

Хочется надеяться, что моя просьба об отпуске уже дошла до полкового начальства и вернется в роту дня через два, так что вполне возможно, я сумею выехать, по крайней мере, в среду…

Этого отпуска я жду, почитай, четырнадцать дней, он мне позарез необходим уже из-за одних только нескончаемых мучительных мыслей, терзающих мои нервы и угнетающих меня; я не написал ни одного письма, ни одного, вообще ничего, я постоянно думал о том, что теперь ты осталась без своих любимых вещей. […]

Уже больше месяца, целых пять недель, я вдали от Кёльна, меня швырнули в бурный водоворот, так что я все еще не могу прийти в себя; ах, однажды война должна, должна все-таки закончиться, и тогда все голоса сольются в едином сумасшедшем реве…