Письма с войны

Если же посмотреть на нашу здешнюю жизнь объективно и абсолютно трезво, то там, где я сейчас сижу и пишу тебе письмо, отнюдь не так прекрасно; вообрази себе узкий и не очень длинный барак, две стены которого почти впритирку заставлены кроватями, так что оба окна, по одному в каждой стене, только ровно наполовину свободны. Возле некоторых кроватей, в головной части, стоят одностворчатые шкафчики, поэтому в центре барака остается пустым лишь небольшое вытянутое пространство, где едва размещаются два небольших стола, каждый на четверых, и вот на этом пятачке сосредоточена жизнь — во всяком случае, «барачная жизнь» — двадцати человек. Пока все вроде хорошо; за одним столом трое режутся в скат, за другим кто-то штопает носки, пятый обитатель этого жилища пишет письмо — это я. Большинство «жильцов», потные, полураздетые, дрыхнут в своих кроватях и ужасно храпят — духота, видимо, провоцирует храп, — остальные жарятся во дворе на солнце…

В пять я заступлю на дежурство в свой теремок и до семи буду торопить время. Сначала я подробно изучу каждую деталь довольно обширного ландшафта, затем наступит время борьбы с желанием взглянуть на часы, и я до тех пор буду подавлять его, покуда — по моим подсчетам — не минет половины дежурства; после этого я позволю себе смотреть на часы каждую четверть часа, однако, как водится, предполагаемая четверть всякий раз будет длиться всего лишь пять минут; а потом я долго-предолго даже думать не буду о времени и постараюсь сконцентрировать свое внимание, вопреки жаре, на чем-нибудь другом, но у меня ничего не получится. В этом дурацком стальном шлеме да еще при такой нещадной жарище, от которой не спасает деревянный навес, не может зародиться ни одна мало-мальски значительная мысль. Если бы не было так ужасающе жарко, то стоять наверху в башенке, овеваемой нежным легким ветерком, было бы просто великолепно; а вечерами, когда погода становится мягкой и довольно сносной, нас заставляют бегать! Вид на север и запад поистине великолепен: это сверкающее золотом и в то же время кажущееся белым и сбрызнутым водой пшеничное поле с огромными синими пятнами цветов покоряет своим великолепием и пьянящей панической растерянностью лета; можно подумать, что в нем, точно в каком-то сосуде, хозяйничают непорочные живые существа; эти существа, такие малюсенькие и изящные, с красивыми печальными, оттененными густыми ресницами глазами, носятся, словно по лесу, между стебельками растений и резвятся; это широкое красивое поле является для них целым миром, а не просто полем, которое однажды скосят и оставят засохшим, ровным и колючим…

Ближе к западу моему взору предстает прекрасная горная цепь, плавно сбегающая к подножию предгорья; маленький, напоминающий замок господский дом, окруженный высокими деревьями, который всегда притягивал меня к себе и который некогда я проезжал каждое утро по дороге в Бонн, расположен чуть левее Брюля; при виде его мне всякий раз становится не по себе от чувства зависти; а впереди, на переднем плане, раскинулась в небольшой рощице громадная усадьба, мне видна лишь красная крыша сарая и малюсенький кусочек великолепного господского дома, который любовно скрывают от посторонних глаз удивительно тенистые высокие деревья, саму же усадьбу окружают сочная зелень и красочная пестрота полей, привлекающих к себе подобно платью красивой, умной рейнской девушки…

Было бы лучше, если бы с востока я видел Рейн, но он бежит меня, я вижу лишь этот ужасный металлический каркас строящейся большой фабрики, все эти бесчисленные, накаляющиеся от жары железные стержни, множество высоких кранов, которые вечно что-то тащат и поднимают вверх; издали эти движения выглядят поистине сатанинскими и почти таинственными, и эта огромная путаница из стержней и кранов и высоких холмиков земли, эта рабская неволя, которой ведома одна зарплата, простирается далеко окрест, перекрывая мое поле зрения на востоке…

А теперь юг: на юге мне видны лишь бараки трех или четырех лагерей для иностранных рабочих, которые сидят на ступеньках или играют за столом в карты; они поют, и, если вслушаться, можно уловить языки всех национальностей Европы. Ах, действительно безотрадная картина: большие открытые песчаные площади со множеством бараков, где царит нестерпимая жара и обливается потом бесчисленное множество рабов, которые пытаются хоть как-то заглушить грустные мысли…

[…]

* * *

Весселинг, 25 июня 1941 г.

[…]