Письма отшельника

Я говорю именно о прежних французах, потому что за последние годы французские ученые и литераторы "удостоили" нас более внимательного изучения и, при всем политическом недоброжелательстве своем, французское общество стало получше прежнего понимать Россию.

Политическое недоброжелательство понятно и даже извинительно, если взять в расчет могущество России и ее естественный рост, ничем, даже и миролюбивым смирением нашим, неотвратимый.

Поэтому когда я говорю об этих прежних французах, то я хочу напомнить не столько преднамеренную ложь враждебных нам партий, сколько легкомыслие невежества и фразу наивного предубеждения.

"Казаки, варварство, les boyards" и т.п. Беранже, например, в одной из своих песен восклицает, что у "казака кожа грязная и вонючая (гапсе)". Почему же это?.. Наши простые люди ходят в баню чаще французов. В другом месте тот же поэт говорит: "Русский, который всегда дрожит под своим снежным покровом". У нас зимой в домах теплее, чем у них, и люди ходят в шубах.

Сколько подобного вздора я наслушался от французов во время моей службы за границей! Один француз, никогда не бывший в России, говорил, будто у нас оттого, вероятно, едят ржаной хлеб, что пшеничную муку не умеют еще хорошо делать. Даже один исступленный враг России, польский эмигрант, не вынес этого вздора и вступился за нашу крупитчатую муку. Другой француз утверждал, что Суворов был генерал ничтожный и дикий, который только все кривлялся, чтобы забавлять своих солдат; третий (супрефект), встретившийся со мной на дунайском пароходе, вскочил в восторге со своего места, услыхавши, что я упомянул в разговоре о галлах, кельтах и бургундах... "Галлы! кельты! Вы русский и вы все это знаете?.. Но кто же вы? Кто, скажите!" Четвертый (тот самый консул Moulin, которого убили турки в Салониках) уверял меня, что в России скоро будет революция: не социалистическая — нет! Для подобного недоброжелательного пророчества еще можно было бы найти повод в действиях наших нигилистов и в пустой болтовне русских путешественников. Нет, Moulin указывал мне на близость революции якобинской (так сказать, эгалитарной, а не аграрной, не экономической), на восстание народа из-за равенства прав. "Потому что, — говорил он, — какой-нибудь мосье Иванов или Петров спросит себя, наконец: отчего он не может иметь то положение, которое имеет "un Ignatiew" или "un Lobanow". Moulin говорил это в 71-м году, через 10 лет после освобождения крестьян. Что отвечать такому человеку?

Прибавлю, что явных признаков большой политической вражды к России я в этом Мулене не замечал. Он вел себя умеренно. Вернее всего, он, как пустой человек, судил самоуверенно о том, чего не знал.

Вот в каком смысле я сказал, что суждения многих соотечественников наших о греках, и в особенности о греках цареградских, очень похожи на суждения французов о России.

И у нас много Муленов.

Я помню многие встречи и разговоры. Еще в 60-х годах случилось мне ехать в мальпосте до Харькова с одним чиновником министерства иностранных дел. Мы разговорились случайно о крымских греках. Он их не знал вовсе; в Элладе и Турции тоже не был, служил тогда в азиатском департаменте; я был в Крыму и знал там и сельских греков, и рыбаков, и купцов, и помещиков этой крови. "Греки эти такие растленные!" — воскликнул чиновник министерства. Я удивился. Я, напротив того, живя в Крыму, находил, по тогдашней молодости моей, что греки несколько сухи, слишком строги в семейных нравах своих, слишком серьезны и патриархальны сравнительно с нами. Женщины русские, простого звания, замечал я иногда, живя в Крыму, гораздо свободнее и, да простят мне прямоту моего выражения, даже развратнее простых гречанок. Религиозные обязанности — посты и т. п. — крымские греки наблюдали в то время очень строго. России, когда приходилось, они служили как истинные русские подданные, не хуже нас... "Почему же они растленные? — с удивлением спросил я.

— Где вы их видели?" — "Нет, конечно, я не изучал их быта, — отвечал чиновник министерства, — но ведь это так известно, что они растленны..."

Каково это суждение? Прошло с тех пор очень много лет. Этот самый чиновник поехал потом на Восток, долго прослужил в свободной Греции, и, верно, теперь он сам посмеется над своими прежними взглядами, если случайно прочтет это письмо мое.

Теперь он, может быть, будет порицать греков свободного королевства за их демагогический дух, за их эллинский фанатизм; он, вероятно, будет жаловаться на периодические припадки их русофобии, бросающей их поочередно в предательские объятия то той, то другой западной державы... Он назовет их, вероятно, скорее слишком жесткими, суровыми, сухими, но уж никак не "растленными".