Письма мёртвой Ксане

– Бог ты мой, какие глупости, – он равнодушно пожал плечами. – Заходи – сама убедишься: ни одной живой души. Кроме меня, разумеется. Можешь в шкаф заглянуть, никого я там не прячу.

Андрей посторонился, пропуская Ксану в прихожую, и закрыл за ней дверь. Она, торопливо прошагав мимо него, окинула взглядом комнату. Потом прошла на кухню. Проверила ванную. И вернулась к Андрею:

– Ва-а-аще чудеса! Но я же слышала, ты с кем-то разговаривал! Сам с собой, что ли?

– Возможно.

– Ну ты даёшь, – только теперь она принялась разуваться. – Шизуем, да? Сдвигаемся потихоньку?

– Может, и так.

– Обалдеть.

– Во всяком случае, можешь радоваться, что я не буйный: не дерусь и не кусаюсь, как видишь, – отшутился он и легонько провёл кончиком указательного пальца по её лбу. – А ты с какого перепуга явилась в этакую рань? Нет занятий в колледже?

– Та! – махнула Ксана рукой. – Я сегодня решила не идти. Ты ведь не будешь ругать девушку за то, что ей захотелось тебя навестить, правда?

И, не дожидаясь ответа, обвила руками шею Андрея, прильнула пахнущими помадой губами к его губам, вдохнула в него пряный южный ветер, дожидавшийся этой минуты у неё внутри.

Через несколько мгновений они оказались на диване. И, обмениваясь ласками, торопливо срывали с себя одежду, бросали её на пол и окутывали друг друга поцелуями, словно не виделись целый месяц. Затем Ксана, жестом приказав Андрею лежать на спине, оседлала его сверху, насадилась на каменно затвердевший член и запрыгала вверх-вниз, всё убыстряясь и с каждым движением подавая таз немного вперёд. Её небольшие округлые груди с удлинёнными матовыми сосками вздрагивали, отчего-то не попадая в такт с этими толчками – так, словно они жили самостоятельной жизнью… Впрочем, это продолжалось очень недолго: вскоре Ксана громко застонала; её тело, изогнувшись назад, задёргалось в лихорадочном ритме, забилось в яростных и торжествующих конвульсиях. То был как бы апогей ближнего боя, последний аккорд штыковой атаки, когда обезумевший смертник возносится над страхом, над обстоятельствами, над собственной жизнью и с разбега напарывается на обжигающее остриё вражеского железа. Этот кадр повторялся и повторялся; и предсмертный крик Ксаны, не смолкая, стоял у Андрея в ушах. Будто ему было суждено длиться вечно.

Казалось, даже люстра раскачивалась под потолком.

Но, разумеется, только казалось.

Хотя подумать об этом по-настоящему Андрей сумел лишь тогда, когда Ксана, умолкнув, рухнула на него и застыла, безвольно обмякшая, равнодушная ко всему.

***

Когда он вспомнил о том, что пора бы позавтракать, Ксана отправилась на кухню – сочинить что-нибудь на скорую руку. И обнаружила в холодильнике лишь два плавленых сырка в картонной коробке и пачку сливочного масла. Хлеба тоже не было. Правда, лежали в морозилке куриные окорочка, но готовить их – во-первых, слишком долго, во-вторых, чересчур круто для утренней трапезы. Так решили оба. И Андрей, выделив Ксане денег, послал её в магазин за продуктами. А сам, оставшись один, сначала умылся и почистил зубы, потом побродил взад-вперёд по комнате, не находя чем заняться, и наконец просто улёгся на диван. Заложил руки за голову и, глядя в потолок, отдался неторопливому течению мыслей.

Ожидая Ксану, он – вполне естественно – думал о ней.