Письма любви

Он сделал обиженное лицо и пропал. Я впала в тоску. Хотелось рвать волосы на голове. Хотела его позвать, но вместо лица снова появлялся тот чулок на голове…

Отец больше не пришел, вероятно потому, что я стала возвращаться из очень далекого путешествия. Туман, отделявший от меня мир, становился менее плотным, уже слышались голоса, появлялись проблески света. Однажды я попробовала приоткрыть веки. Они не поддавались. Я силилась, силилась — и наконец увидела забор. Потом догадалась, что это мои ресницы так выглядят с близкого расстояния. Они загораживали свет.

— Вы меня слышите? — долетел чей-то голос.

— Слышу. — На этот раз это был мой голос, он исходил как бы извне.

А потом вдруг увидела перед собой твое лицо.

— Что ты тут делаешь? — спросила я. — Ты ведь должен быть в Лондоне.

С удивлением я обнаружила, что ты плачешь, по щекам у тебя текли слезы. Я почувствовала, как болезненно защипало в глазах. За тобой стоял Михал, тоже в белом халате.

— Что же ты натворила, Кристинка! — произнес он. — Нужно сказать, что если уж заболеешь, то сделаешь это эффектно! — И вдруг его голос надломился.

— Михал, ты вернулся домой? — спросила я строго.

— Да, — коротко ответил он.

— Ну, я немного посплю, — проговорила я, понимая, что если мои веки опустятся, то вы с Михалом испугаетесь. Оказалось, что это возвращение не на большую землю, а только на островок. Материк еще находился на расстоянии целой недели, но после первого островка появился другой. Я даже спросила: — Пан доктор, почему вы постоянно даете мне снотворное?

А он рассмеялся:

— У вас больная головка, спящая королевна.

И вдруг я снова увидела бордель, услышала шум голосов, звон бокалов и голос шефа:

— Пришла наша королевна…

Перед этой картиной все во мне как бы отпрянуло назад, и я сама отступила за пределы собственного сознания, а потом неожиданно пришла в себя совсем. Было решено перевести меня из одноместной палаты в общую. Но это оказалось не лучшим решением. На соседней кровати спала молодая женщина, которая перенесла такое же воспаление мозга, как и я. Когда она проснулась, я начала с ней разговаривать. Но неожиданно ее лицо искривила страшная гримаса, черты стали уродливыми. Меня это так испугало, что я начала трястись и не могла успокоиться. Неожиданно мне показалось, что я стала такой же развалиной, как и она. Прибежала медсестра, а потом врач. Я ничего не могла им объяснить, только слезы лились у меня по щекам. Вызвали тебя, и, взглянув на эту женщину, ты все понял. Меня снова перенесли в отдельную палату, где я провела следующие три недели.

Один раз меня проведал он.

Вошел в белом халате, накинутом на плечи. Лицо, как всегда, замкнутое. Только когда мы остались одни, его глаза оживились.

— Эльжбета! — Он ничего больше не мог сказать, да и не успел бы, потому что раздались шаги. Это были твои шаги.

О чем я подумала тогда, зная, что вы встретитесь у моей кровати? Не помню. Но я решила сбежать от этого и закрыла глаза. Твои шаги приближались. Сначала стало тихо, а потом его голос:

— Пани Кристина, кажется, заснула… я из издательства…

А потом твой голос:

— Жена была очень больна.

— Я знаю.

Тогда во второй раз я подумала, что моя жизнь — это фарс.

На время реабилитации меня отвезли в Оборы, в Дом творчества Союза литераторов, в который меня недавно приняли. Хронологичность писем обязывает, поэтому добавляю, что это произошло в середине июля тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Мне тридцать восемь, тебе пятьдесят, а Михалу двадцать. Я узнала одну интересную вещь: у Михала должен был скоро появиться ребенок, этим и объясняется его торопливая женитьба. Мариола теперь жила на Новаковской. Моя болезнь так выбила тебя из равновесия, что ты согласился на все. Через несколько месяцев должен родиться ребенок. Удивительно, как я тогда этого не заметила. Может, потому что чувствовала себя не лучшим образом, да и теперь нельзя сказать, что хорошо. Самым трудным было снова держать ложку: пальцы стали абсолютно неподвижными. То же самое и с ходьбой: колени едва сгибались, будто кто-то вставил мне в ноги искусственные суставы. В общем, я не могла оставаться одна. Складывалось так, что первый месяц я буду с тобой, второй — с Михалом. Меня это очень радовало. Ты ухаживал за мной, как за малым ребенком. Кормил меня, шевеля губами, как неграмотный, который учится читать.

— Одна ложечка, вторая, послушная девочка…

Я с омерзением проглатывала еду. И всегда думала о Марысе, о том, как я ее кормила. Может быть, если бы это делал ты, она бы еще жила. Мы ходили на прогулку, сначала до оврага, а потом дальше. Вечером в кустах сирени пели соловьи. Мы гуляли вокруг газона. Как-то глуховатая жена одного забытого автора спросила вдову другого забытого автора:

— Что это за пара, пани Хана? Выглядят, как будто только что поженились…

И та, вторая, ответила:

— Она была больна, все думали, что умрет. Знаете, это та переводчица с французского.

— А, это она…