Письма к тетушке

Вы знаете, милая, что я терпеть не могу завтракать спозаранку и привыкла пить кофе не раньше чем в половине одиннадцатого. Николай Антонович еще вечно шутит на этот счет, будто я аристократка. Здесь со мною всё то же, и на протяжении первых двух пар я только нагуливаю аппетит. Потом – как раз наступает время продолжительной перемены – я спускаюсь… ни в коем случае не в буфет, дабы не превратиться в беляш на ножках, а в фойе на первый этаж, к кондитерской лавке, где заказываю себе кофе и кекс. Вероятно, охотников пропахнуть жаренным у нас здесь не в преимуществе: буфет на переменках почти пуст, а все диваны и кресла в фойе постоянно заняты, остается искать пристанище толи у подоконников, толи на лестничных пролетах, там есть на каждом по два удобных выступа, один напротив другого, куда можно присаживаться. К подоконникам в понедельник, в мой первый учебный день, было не протолкнуться, оттого мне ничего не оставалось, как взбираться по ступенькам со своим завтраком. Уже на первом пролете один из выступов оказался свободным, на котором я благополучно устроилась; на другом выступе, напротив, сидел мальчик, с тетрадкой на коленях, что-то себе усердно и озабоченно туда записывал, с нешуточным вдохновением, явно не по предмету. «Что он там себе пишет, этот мальчик?» – подумала я, и так даже неприлично засмотрелась перед собой, за которым занятием вскоре была поймана. Однако чувство смущения во мне даже не успело произойти, до того удивительной мне показалась реакция мальчика. Он в свою очередь посмотрел на меня с таким лицом, будто я была его давняя и короткая знакомая, которую он никак не ожидал увидеть перед собой, как будто воскресшая из мертвых – без преувеличения. Я все ожидала, когда он опомнится или обознается и соорудила бровями вопрос. Тогда он, точно из какого транса электрическим разрядом выведенный, содрогнулся весь, заерзал на месте, забегал глазами, правда то и дело останавливая свой потерянный взгляд на мне, будто я таки была привидение перед ним, вот-вот должное испариться. Мне стало не по себе и я, с недоумением пожав плечами, ушла. Затем, уже после учебы, выходя из университета, я опять видела этого странного мальчика, он, не таясь, наблюдал за мной со стороны и, казалось, за тем только и стоял, чтобы проводить меня взглядом. «Точь-в-точь Германн из Пиковой дамы», – заключила я, дав на весь оставшийся день вплоть до самого сна разгул и волю своей фантазии. Не мудрено, что он и приснился мне, этот мальчик…

Я перенеслась в пушкинскую эпоху в своих грезах, в компанию к самому Пушкину. Это был тот самый роковой бал, на котором ужасный Дантес в очередной раз и сверх меры скомпрометировал г-жу Пушкину, что послужило поводом к написанию известного письма к «старой сводне» к Геккерну-отцу и привело к трагической дуэли. Я… я была хорошенькая, тетушка, на мне было прекрасное платье, которое, я и сама чувствовала, сидело на мне хорошо. Но головокружительное чувство довольства собой не мешало мне замечать не только взгляды, останавливающиеся на мне, но и внимание мужчин сосредоточенное на других особах женского пола. Должно признать, конкуренцию сложно было выдерживать в присутствии Гончаровой. Я не могла не восхищаться ее красотой, как не могла не быть свидетельницей чудовищных намеков и кощунственных взглядов, настойчиво адресующихся ей вульгарным Дантесом. Потому как это был сон и мой сон, неудивительно, что я могла догадываться и даже знать наперед, во что выльется эта церемония бесчестия. С болью в груди я рассуждала, найдется ли хотя один человек из всей этой высокопоставленной черни, имеющий сердце, способный предотвратить катастрофу. Вдруг, будто откликаясь на мою мысль, в самый разгар кривляний Геккерна младшего, из прочих выделился молодой человек благородной наружности, предположительно друг Пушкина (по нечеткому сценарию моего сна), в лице же того странного мальчика (из моей яви). Он обратил на себя внимание следующей неожиданной и невозможной речью.

–Господин Геккерн! – строго и во всеуслышание произнес он. – Вы ведете себя, как назойливая муха, достойным и прекрасным людям отравляя жизнь своим присутствием; считаю своей обязанностью и даже долгом выжить вас с белого света, во всяком случае, еще и потому, что порядочному человеку, которым я надеюсь прослыть в будущем, – в этот момент многозначительный взгляд на меня; и снова Дантесу, – в одном миру с вами ужиться не представляется возможным.

Как на ваш взгляд, милая тетушка, допустило бы то, прежнее, пушкинское общество, такое обстоятельство, позволило бы совершиться такой дуэли, или же защитника чести Пушкина (этого странного мальчика) единогласно признало умалишенным и, следственно, речь его тою, которой нельзя оскорбиться? Это бы вынудило Пушкина таки сесть за свое письмо, и нашего славного поэта мы одинаково потеряли бы.