Письма к незнакомке

«Монах» мой совсем готов. При первой же оказии я непременно пошлю Вам и самого «Монаха» и раму к нему. А вот «Инфанта» не готова и слишком не удалась мне с самого начала, чтобы тратить на нее еще время, а потому она так и останется неоконченной и послужит мне подлокотником, когда я буду рисовать для Вас, ежели представится свободное время. Я сгораю от нетерпения увидеть поскорее сюрприз, какой Вы мне приготовили, но сколько ни ломаю голову, догадаться так и не ⁶ могу. В письмах к Вам я пренебрегаю переходами, столь необходимыми с точки зрения стилистики. Боюсь, как бы это письмо не показалось Вам и вовсе бессвязным. А происходит все оттого, что, когда я пишу фразу, в голове у меня уж созрела вторая, порождающая третью прежде, нежели вторая закончена. Нынче вечером я чувствую себя совсем скверно. И если Вы обладаете влиянием на небесах, похлопочите, чтобы мне было отпущено немного здоровья или хотя бы смирения, ибо я — самый докучный в мире больной и порчу настроение даже лучшим друзьям моим. Когда, лежа на диване, я с удовольствием думаю о Вас и о таинственном нашем знакомстве, мне кажется, что я был бы безмерно счастлив беседовать с Вами вот так же— перескакивая с пятого на десятое,— как я это делаю в письмах; учтите при этом, что слова обладают преимуществом растворяться в воздухе, тогда как написанное остается навечно.

Впрочем, меня нимало не тревожит мысль, что письма мои в один прекрасный день будут изданы — при жизни или посмертно. Прощайте; посочувствуйте мне. Хотелось бы набраться смелости и рассказать Вам о тысяче разных вещей, портящих мне жизнь. Но как говорить на таком расстоянии? Когда же Вы приедете? Еще раз прощайте. Как видите,— если сердце у Вас к тому лежит,—написать мне Вы вполне еще успеваете.

Р. S. 26 сентября. Сегодня на душе у меня еще тоскливее, чем вчера. И чувствую я себя хуже некуда. Но если Вы сами не познали, что такое гастрит, едва ли Вы поймете, что это за боль, блуждающая, но в то же время страшно острая. Особенность болезни этой в том, что она действует на всю нервную систему. Как бы мне хотелось быть рядом с Вами, в деревне — уверен, что Вы излечили бы меня. Прощайте. Если в нынешнем году я умру, Вам останется сожалеть, что Вы так со мной и не познакомились.

6

(Октябрь 1832).

А знаете, кое-когда Вы можете быть вполне любезны! И говорю я это не за тем, чтобы уязвить Вас под видом сомнительного комплимента,— просто мне очень бы хотелось почаще получать от Вас письма, похожие на последнее. Однако, к несчастью, Вы не всегда ко мне так милостиво расположены. Я не ответил Вам ранее, так как Ваше письмо попало ко мне лишь вчера вечером, по возвращении моем из одной небольшой экспедиции \ Четыре дня я провел в полнейшем одиночестве, не встретив ни одного мужчины, а уж тем более женщины, ибо я не могу назвать мужчинами и женщинами тех двуногих, кои обучены по приказу подавать еду и питье. В уединении я размышлял о материях весьма грустных — о себе самом, моем будущем, о друзьях моих и т. д. Но когда бы мне пришло в голову ждать от Вас письма, мысли мои приняли бы совсем иное направление. «Мне хватило бы счастья по меньшей мере

на неделю». Я в высшей степени восхищен Вашей поездкою к этому славному г. В<алльями>⁷⁸. Смелость Ваша восхищает йена необыкновенно. Я никогда не почел бы Вас способною на такой eapriclio¹* и люблю Вас за это еще более. Не могу скрыть, что память о Ваших splendid black eyes⁸* в большой, вероятно, мере способствует моему восхищению Вами. Однако ж я уже старик и к красоте почти бесчувствен. Я твержу себе, что «это ничего не портит», но уверяю Вас: услышав от одного весьма разборчивого мужчины, что Вы очень красивы, я не мог побороть печали. Вот почему (прежде всего уверьтесь, что я нимало не влюблен в Вас) я так чудовищно ревную, ревную к друзьям моим и огорчаюсь, представляя себе, как Ваша красота привлекает к Вам внимание и делает предметом забот множества людей, которые не в состоянии оценить Вас по достоинству и видят лишь то, что меня лично занимает всего менее. Говоря по совести, я впадаю в полнейший мрак, думая о церемонии, на которой Вам предстоит присутствовать. Ничто не вгоняет меня в такую меланхолию, как бракосочетание. Турки, торгующие женщину точно жирного барана, куда лучше нас, скрывающих за завесою лицемерия — увы, столь прозрачною — свой постыдный торг. Я часто думал, что мог бы я сказать женщине в первый день после свадьбы, я не находил ничего подходящего,— разве что похвалил бы ее ночной чепец. К счастью, дьявол должен оказаться бестией очень тонкой, чтобы приобщить меня к празднеству такого толка. Роль женщины куда проще, нежели роль мужчины. Сегодня, скажем, она берет за образец Ифи-гению Расина, но стоит ей чуть-чуть понаблюдать — и сколько странных вещей откроется ее взору! — Вы расскажете мне, удался ли праздник. За Вами будут ухаживать и намекать Вам на возможность семейного счастия. Андалузцы в припадке гнева говорят: «Mataria el sol е punala-dos si no fiese рог miedo de deyar el mundo a oscuras!» ⁹*