Письма к Луцию. Об оружии и эросе

В одну из наших ночей, когда меня охватили вдруг мучительные сомнения в моей причастности к ее божественности, я рассказал ей тот столь странный и столь взвинченный миф об Аттисе[187], который мы с тобой слышали в Вифинии. Моя боязнь, что она — явившаяся мне только теперь, когда я тоже стал ощущать себя гладиатором, готовым каждый день расстаться с жизнью, — может оказаться вдруг обманным видением, некоей тенью Эвридики, мой восторг от собственной телесной силы, мое преклонение перед ней, мое кажущееся абсурдным желание провести под этим извержением вулкана некую итоговую черту, ограничительную черту, все это побудило меня высказать вдруг желание оборвать в ее объятиях и внутри ее тела мою мужскую силу: в то мгновение я прочувствовал вдруг, как никогда, остро восторг очарованного фригийского юноши, любившего Великую богиню.

«Это было бы для меня страшной карой!», — сказала она, но без малейшего опасения: она прекрасно чувствует, что божество, сочетающее нас и дающее огромные силы нам обоим, в том числе и за пределами ее спальни, есть могучий первозданный Эрос, а не нежный фригийский евнух, и я не откажу себе во множестве все новых и новых ласк с ней.

Она чувствует во мне молодого бычка, звереющего от похоти к ней, хотя и не устает удивляться при этом сдержанности моего лица и логичности моих слов, произносимых в промежутках между нашими ласками и дающих мне новые силы. Да, не только от ее ласк, и ее восхитительного тела черпаю я свои силы, но и от осознания того, что дает мне она в эти взвинченные дни. Впрочем, мысли мои тоже приходят в движение от ее ласк. И так повторяется снова и снова, без конца.

В эти дни я пьянею от нее. В эти дни я пьянею от бурлящего во мне возмущения Бровастым. Я пьянею от восторга перед внезапно явившимся мне водопадом свободы, который — я знаю — вот-вот прервет свой захватывающий порыв — там за Проливом, в Италии. Я пью из трех чаш, Луций.

Она влюблена в мои глаза и в мои губы. Помнишь нашу поездку в Феспии? Мы остановились там по дороге в Дельфы только ради того, чтобы увидеть знаменитое святилище Эроса, потому что никаких других достопримечательностей в Феспиях нет. Нам показали два совершенно различные между собой образа Эроса — совсем древний, первозданный камень, напоминающий до странности напряженно воздетый вверх несокрушимый фаллос, и рядом с ним — словно только вчера изваянную из мягкого пентеликонского мрамора статую юного бога работы Праксителя. Когда мы выходили из святилища, к нам подошла преклонного возраста жрица и то ли ласково-шутливо, то ли серьезно, как часто звучат голоса старых людей, приветствовала меня, сказав, что в образе моем есть нечто совершенно неотъемлемое от изображения бога. «Какого из двух?» — спросил ты, и оба мы засмеялись. А жрица улыбнулась той опять-таки только старым людям присущей непонятной улыбкой, в которой есть ласковая мягкость, но может быть и умудренное годами лукавство, и пригласила нас следовать за ней. Мы снова направились в святилище, испытывая любопытство и обмениваясь шутливыми догадками. Когда мы вошли в целлу, старица указала на губы праксителевской статуи, а затем прикоснулась к моим губам. До сих пор помню прикосновение этих женских пальцев, в которых было столько лет и столько опыта. И сейчас, когда Эвдемония говорит мне, что влюблена в мои губы, я с улыбкой думаю об обоих феспийских образах, но в улыбке моей только благоговение. Кстати, когда я рассказал ей об этих образах и спросил, в каком из них она воспринимает меня более, Эвдемония, не задумываясь, радостно ответила, что в образе неодолимого фаллоса.

Так вот, Бровастая сволочь утащила к себе подобие Феспийского Эроса работы того же Праксителя, находившее в одном из домашних святилищ Мессаны. Представляешь себе, Луций, эта свинья утащила мои губы из пентеликонского мрамора в свой развратный свинарник? У меня такое чувство, что посредством этих губ да и всего этого праксителевского образа я и все женщины, которых я любил и которые любили меня, о которых я мечтал и которые мечтали обо мне, которые кричали от моих ласк и которым я в любовном опьянении поверял мои самые чистые, самые трезвые мысли, посредством этой статуи все это оказалось причастным гнуснейшему разврату, творимому в доме Верреса, доставшемся ему в наследство от наглой гетеры по имени Хелидона-Ласточка, хотя имя, соответствующее ей воистину — Летучая Потаскушка[188]… Что ж, «нет ничего столь святого, чтобы на это нельзя было бы посягнуть»[189]. Так он говорит.