Письма к детям

(Должен признаться, что ты причинила мне сильную боль, и поэтому твое имя мне хочется произносить с подвыванием: Аг-ау-ау-ау-ги!) Разумеется, я сразу догадался, что ты знаешь, почему я опоздал: виной всему небывалый по силе снегопад, который застиг меня по дороге из Лондона в Оксфорд. Ты, конечно, прочитала об этом в заметке, опубликованной в газете «Тайме». Я имею в виду заметку, которая начиналась так: «Сильный снегопад расстроил все планы одного пассажира, называть которого по имени нам нет необходимости. Достаточно сказать нашим читателям, что это самый выдающийся человек в Англии. Не только самый высокий, самый сильный, самый красивый,— он обладает всеми этими качествами, но ими далеко не исчерпываются все стороны его богато одаренной натуры. К тому же он самый умный, самый доброжелательный, самый и т. д. и т. п.» Я пишу тебе, чтобы ты поняла, до какой степени я огорчен, что редактор описал мой портрет так прямолинейно и бесхитростно, хотя я умолял его сохранить в тайне мое пребывание в поезде. Но после некоторого размышления я решил, что истинная скромность требует одного: ничего не писать о себе, поэтому я умолкаю.

Ты, конечно, знаешь поэму Теннисона «Дочь мельника», которая начинается так:

Дочь мельника... Ну кто бы мог узнать?

Так выросла, красавицею стала...

Как я хотел бы той сережкой стать,

Что в ушке юной девы заблистала.

Тебе, конечно, будет интересно узнать, что мне посчастливилось найти (среди старых бумаг мистера Теннисона) подлинную рукопись этой поэмы. Края ее оказались сильно оборванными{30}: посылаю тебе точную копию одной страницы. Впоследствии Теннисон сильно изменил свою поэму. Первоначально она называлась так: «Как некая особа в летах пригласила некую юную особу в театр и как пожилая особа не смогла довезти юную особу до театра»{31}.

Начиналась поэма в совсем другом размере:

Двое в театр уж было пошли:

Спектакль подходящий в афише нашли.

Пошли да вернулись — ведь вот незадача!

Хотели в театр, а случилось иначе:

Один театрал решил остаться дома.

Ну что ж оставалось, скажите, другому?

Потом Теннисон передумал и написал поэму так, как я привел ее выше.

Всегда любящий тебя Льюис Кэрролл

Агнес Халл

Крайст Черч, Оксфорд 21 апреля 1881 г.

Дорогая Агги!

(О да! Я очень хорошо знаю, что ты думаешь про себя: — И как только этот человек не понимает намеков! Он мог бы увидеть по началу моего последнего письма, что я отношусь к нему все более прохладно!

Почему я не вижу? Еще как вижу! Но разве есть какая-нибудь причина, по которой мое отношение к тебе также должно стать прохладным? Я обращаюсь с вопросом к тебе, весьма разумной юной особе, которая по часу ведет беседы с Алисой перед тем как встать по утрам и изрядно поднаторела в логике: имею ли я право любить тебя, если мне это нравится? Разумеется, в той же мере, в какой ты имеешь право не любить меня, если тебе это нравится. И, конечно же, тебе не следует писать, что ты любишь меня, если ты любишь меня: нет, нет, истина превыше всего!) (Громкие крики одобрения. Объявляется перерыв на десять минут.) Я приехал в Лондон в понедельник вместе с мистером Сэмпсоном (некоторые из вас встречались с ним в Истберне), чтобы посмотреть «Чашу» и «Хитрость Беллы», и во вторник нанес один или два визита прежде чем вернуться в Гилдфорд и проезжал по Хай-стрит в Кенсингтоне. Я (наполовину) решил (про себя), что загляну в дом № 55. Но Здравый Смысл возразил:

— Агги станет поддразнивать Вас и предложит поцеловать ее в самый кончик левого ушка. При этом она скажет: «Это в последний раз, мистер Доджсон! В следующем месяце мне исполнится шестнадцать лет!»

— Не знаю,— продолжал Здравый Смысл,— почему последний раз всякий раз так неприятен? Лучше всего было бы избежать его и подождать, пока ей исполнится шестнадцать. Тогда при встрече вы сможете обмениваться с ней рукопожатием. Это спокойно и удобно.

— Ты прав, Здравый Смысл,— согласился я.— Отправлюсь-ка я лучше с визитом к другим юным особам.