Письма к А И Солженицыну

Я тоже "тянул, пока мог", но я ненавидел этот труд всеми порами тела, всеми фибрами души, каждую минуту. В лизанье лагерной палки ничего, кроме глубочайшего унижения, для человека нет.

В статье Карякина49 как раз этот вопрос трактовался неверно. И это и есть главная ошибка статьи. Но, к счастью, это ошибка. Если бы "Иван Денисович" был героизацией принудительного труда, автору этой повести перестали бы подавать руку.

Это один из главных вопросов лагерной темы. Я готов обсудить его в любое время и в любом обществе.

На принудительный труд в лагерях (в Соловецкое время) всегда делалась скидка (почему-то в 40% (нормы), как я отлично помню). Однако "перековка" и всё, что известно под именем "Бело-морканала", показали, что заключенный может работать лучше и больше вольного, если устано-вить шкалу "желудка" принцип, всегда сохраняющийся в лагерях, проверенный многолетним опытом, и разработать систему зачета рабочих дней. Первое - более важно. Второе менее важно. Тут уж затронуты какие-то важные, донные элементы человеческой души, о которых животные и понятия не имеют. Лошади не подписываются на займы, не ставят копытом оттиски под Стокгольмским воззванием.

"Перековка" была важным этапом на пути растления душ людей.

Когда подлеца сажают ни за что в тюрьму (что нередко случалось в сталинское время, ибо хватали всех, и подлец не всегда успевал увернуться), он думает, что только он один в камере невинный, а все остальные враги народа и так далее. Этим подлец отличается от порядочного человека, который рассуждает в тюрьме так: если я невинно мог попасть, то ведь и с моим соседом могло случиться то же самое. Дьяков - представитель первой группы, а Горбатов - второй. Как ни наивен генерал, который усматривает причины растления в слабости сопротивления пыткам. Держались бы, дескать, и всех освободили бы. Нет, те, кто держался,- тоже умерли, да и неверо-ятно думать, что сопротивление пыткам есть свидетельство особой духовной ценности Горбатова. Я тоже не подписывал ничего, что могло бы "наказываться", но меня и не били на допросах. (В лагере били несчетное количество раз, но следствия, оба следствия, прошли без побоев.) И я не знаю, как бы я держал себя, если бы мне иголки запускали под ногти. В лагере мне довелось встретить человека, исповедовавшего в этом вопросе одну и ту же веру с Горбатовым. Это был начальник Нижегородского НКВД, получивший срок. В отличие от огромного большинства следователей, прокуроров, партийных работников этот начальник не скрывал того, чем он зани-мался на воле. Наоборот. Он ввязывался во всякий спор по этому поводу (я встречался с ним где-то на транзитке, а не на прииске) и кричал: "Ах, ты подписал ложные показания, которые мы, работники НКВД, выдумали. Подписал - значит, ты и есть враг. Ты путаешь следствие, лжешь советской власти. Если бы не был враг, то должен был терпеть... Бьют тебя, а ты терпи, не позорь советскую власть". Я, помню, слушал, слушал этого господина, а потом сказал: "Вот слушаю тебя и не знаю, что делать - не то смеяться, не то дать тебе по роже. Второе, пожалуй, правильнее".

Вот это единственное мое критическое замечание в адрес мемуариста Горбатова.

Возвращаемся к мемуаристам первой группы. Желание обязательно изобразить "устоявших". Это тоже вид растления духовного. Растление лагерное многообразно. Когда-то в "Известиях" я прочел шелестовский "Самородок" и поразился наглости и беззастенчивости именно с фактичес-кой его стороны. Ведь за хранение самородков расстреливали на Колыме, называя это "хищением металла", и вопрос о том, сдавать самородок или не сдавать - раз его нашли и увидели четыре человека (или три, не помню),- не мог задать никто, кроме стукача. Все эти авторы - Дьяков, Шелест и Алдан-Семенов - бездарные люди. Их произведения бездарны, а значит, антихудожест-венны. И большое горе, нелепость, обида какая-то в том, что Вам и мне приходится читать эти рассказы "по долгу службы" и определять - соответствует ли этот антихудожественный бред фактам или нет? Неужели для массового читателя достаточно простого упоминания о событиях, чтобы сейчас же возвести это произведение в рамки художественной литературы, художественной прозы. Этот вопрос очень серьезный, ведущий очень далеко. Неужели мне, который еще в молодо-сти старался понять для себя тело и душу рассказа как художественной формы и, казалось, понял, для чего у Мопассана в его рассказе "Мадемуазель Фифи" льет беспрерывно дождь, крупный руанский дождь,- неужели все это никому не нужно, а достаточно составить список преступле-ний и список благодеяний и, не исправляя ни стиля, ни языка, публиковать, пускать в печать. Ведь у моих стихов и моих рассказов есть какое-то стилевое единство, над выработкой которого приш-лось много поработать, пока я не почувствовал, что явилось свое лицо, свое видение мира. Значит, не надо быть Чеховым, Достоевским, Толстым, Пушкиным, не надо мучиться вопросом "выраже-ния" - ибо для читателя ничего не надо, кроме разнообразных Алдан-Семеновых, Дьяковых и Шелестов.