Письма из одиночества

Я живу рядом с Зоопарком Победы и выхожу погулять туда, куда собаки выводят своих хозяев, иначе бы вторые сгнили в квартирах. Весна – под ногами белая мякоть хлеба с изюминками дерьма, но это не булочка, как будто и снег умеет срать, слава богу, это только собаки, они старались всю зиму. У природы отходят воды, земля сдерживается, чтобы ее не стошнило от токсикоза, весь мусор зимы выпер наружу, небо пытается смыть с города старый грим, грязь дождем. Он колотит в стекло: «Пустите!» Нигде ты себя не почувствуешь таким ненужным и таким бесполезным, как в большом городе, никто не хочет тебя любить, никто не хочет тебя, даже убить тебя никто не хочет. Но никто не пропустит вперед, здесь конкуренция, даже на кладбище, даже чтобы умереть. Искусство делает искусственное дыхание тем, кто хочет умереть красиво. Музеи, культурная жизнь, архитектура – это только фасад, этим город выпендривается, внутри – жесткое обращение. Чувствуешь, я стал жестче, как жесткий диск? И в этом я нахожу много нового, я записываю все подряд, и сейчас мне кажется, что я смогу отобрать самое нужное и выкинуть из жизни лишнее, я буду так думать до тех пор, пока она сама меня не выкинет. Все реже тебя вспоминаю, но это временно, пока я молод, пока меня не прижало, в молодости можно не смотреть на часы, не думать о родителях (они просто тупо присылают тебе деньги), не думать о прошлом, потому что в нем, как в природе, нет ничего интересного, все уже состоялось, все уже прошло и наступило, настоящее наступило на горло так, что сперло дыхание. Время большого хаоса, где я пытаюсь собрать себя, как новую планету в Солнечной системе из каких-то молекул, создавая свою молекулярную решетку, за которой я спрячусь от врагов и от друзей. Друзей много, ты просто их добавляешь, как соль, в бульон своей жизни, по вкусу, или удаляешь, как зуб, который сгнил, а может, еще гниет и болит. Они приходят и уходят, кто-то – захлопывая с треском дверь, кто-то – оставив ее открытой, дружба подсыхает, потому что ею нельзя заниматься, как любовью, время от времени. Да, я завел кота, точнее, он мне достался по наследству от бывшего хозяина комнаты, которую я снимаю. К животным привыкаешь быстро, они становятся похожими на старые мягкие игрушки, которые сами забираются к тебе на колени, чем больше ты их гладишь, тем больше думаешь, что жизнь удалась, может, и они думают так же, не понимая, что жизнь – это та, что может подставить.

* * *

Ноги спарились в сапогах, в прямом и переносном смысле, они горели и шевелили пальцами, будто губами, которые переговаривались между собой, теряя от зноя чувствительность. Горящие пятки напомнили мне последнюю весну, когда мы с Марией шли набережной по нагретому солнцем асфальту. В рюкзаке моем лежала бутылка вина и пара пластиковых стаканчиков. Изможденные, мы сели на теплый гранит, скинули обувь и окунули ноги в холодную реку. Потом наблюдали закат, словно прекрасную казнь, где небу непременно должны были снести голову.

Я налил Марии еще белого:

– За что пьем?

– Чтоб скорее было лето.

– Будет.

– Откуда ты знаешь?

– Так сказало перед смертью солнце, – закусил я ее губами, она моими, понимая, насколько мы голодны. Я не очень любил алкоголь, зная, что утром мне это дорого будет стоить, голова закатится под софу и будет трещать, как на волнах эфира крикливый радиоприемник соседа, что некому будет ее принять, садовую, кроме тех незнакомцев, которые вместе со мной примут душ, метро и вытрутся байковым полотенцем тел. Несмотря на это, мы продолжали пить полусладкое и друг друга, покалывая слетавшую с наших уст чепуху своим остроумием:

– Как ты считаешь, любовь – это глупость?

– Почему – глупость?

– Потому что ты слишком озабочен сейчас, настолько, что на твой лоб выбежало несколько морщин, – провела по моему лбу пальцами Мэри.

– Это не морщины, это ум.

– Вот и я говорю, что все глупости от большого ума.

– Нет, любовь не глупость.

– А большая глупость, – улыбнулась Мэри. – Как она выглядит, по-твоему?

– Ну… Любовь – это когда ты понял, кто тебе нужен, но не стараешься понять зачем, – посмотрел я в ответ на Машу.

– Вот почему ты не стараешься.

– Да, я уже несколько месяцев как влюблен.

– Я так и подумала, что с первого взгляда. Ты здоров? – поднесла повторно к моему лбу руку Мэри.

– Недомогание.

– Я так и подумала, что влечение.

– Не знаю, что с этим делать, доктор.

– Недомогание – это серьезно.

– Что посоветуете, доктор?

– Домогаться.

– Это рецепт? – накрыл я ее небольшую упругую грудь своей ладонью, чувствуя дерзкий подъем всех моих гормональных акций на бирже желаний.

– Это политика. Хотя я не люблю политику.

– Почему?

– Мне не нравится безответная любовь, – окутала она своей рукой мою шею и крепко прижала свои губы к моим.

– Девушка, можно с вами познакомиться? – ляпнул я, когда объятия разомкнулись.

– Спасибо, нет.

– Почему – нет?

– Не люблю, когда на меня дышат алкоголем.

– Вот я и подошел с надеждой дышать теперь только вами. Я люблю тебя.

– Прекрасно, ну что я могу еще добавить? Держи меня в курсе, – смеялась Мэри.