Письма из деревни

Не раз случалось, – об этом и в газетах пишут, – что разгоняли хороводы, вечеринки, игрища, посиделки, свадьбы. Министр внутренних дел даже вынужден был издать по этому поводу особый циркуляр от 23 октября 1879 года, коим разъясняет, что игрища и тому подобные увеселения народа не суть нарушения общественной тишины и спокойствия. Но если губернаторам нужно было делать подобное разъяснение, то как же нам-то знать, что можно и чего нельзя. Кто же все законы, распоряжения, постановления знает? А вдруг «он» запретит возить навоз толокой? Тоже ведь «сборище», да еще шумное, потому что сопровождается выпивкой, да еще все с железными вилами. Если ему могло прийти в голову разгонять хороводы, посиделки, свадебные пирушки, то почему же не может прийти в голову разгонять «помочи» и другие общие работы? Ужели сегодня разъяснять, что нельзя разгонять «толоки», завтра – что нельзя требовать, чтобы все проселочные дороги были окопаны канавами, послезавтра – что он не может требовать, чтобы все жители участка знали его в лицо, и т. д. А между тем, покуда что, как ты «его» не послушаешь? Может, он и прав, а если и неправ, как ты не послушаешься начальника, который находится при исполнении своих обязанностей. Чем это пахнет? Нет, уж лучше по-доброму разойтись.

– Сем-ка, ребята, угостим его, – смекает кто-то.

– Ваше благородие, не откушаете ли винца? Бабы, тащите-ка драчены его благородию. Пожалуйте, ваше благородие, выкушайте!

Сердце не камень, ведь и он человек. Выпивает, закусывает, смягчается. Вот развеселился, подтягивает песни, подмигивает бабенкам, подплясывает и веселый, с венком на кепке, идет топить «май». Не человек он разве? Неужели же ему не повеселиться на троицу? Так-то по-хорошему лучше…

И чего бы, кажется, жалеть березок? Мы и без того кругом заросли березками. Ни полей, ни лугов, все только березовые заросли. Ни хлеба, ни травы, ни скота, все лоза да березки, березки да лоза. А далеко ли уедешь на одной березовой каше-то? После «Положения» запущено более половины господских полей, которые сплошь заросли березняком и лозой. Пустоши тоже всюду заросли. Всюду лесная поросль одолевает нас. Теперь только то хозяйство у нас и можно считать хозяйством, в котором расчищают от зарослей старые запущенные поля и пустоши. Мужик ли купит земельку, барин ли возьмется за хозяйство – первое дело, чисти, корчуй, руби лесную поросль, жги ляда, разделывай под лен, хлеб, на луга. Только и хлеба, что с этих новин. Слава богу, что хоть это не запрещают. В восемь лет хозяйства я выкорчевал 80 десятин березовых зарослей и разделал на поля и пастбища. Да и теперь, как только пришла весна, так и пошли чистить пустоши, рубить и корчевать поросль, и конца этой чистке нет: в одном месте вычистил, а на другом, смотришь, новая поросль так и прет из земли. Что этих грудув за весну навалим – страсть! Бывало, на троицу нужен «май», сейчас поедут к груду, который в тот день собран, выберут что ни на есть лучшие березки, привезут в усадьбу – ставь, сколько хочешь «маю» и около изб и около хлевов. А теперь – нельзя, запрещено. Корчуй, руби, сколько хочешь, жги груды, а к дому, из того же груда, березку привезти не смей.

Жаркий июньский день. Гонит пастух стадо. Одиннадцатый час, жарко, пора и отдохнуть. Сосновая роща. Остановили стадо, коровы легли и смирно жуют, только бык угрюмо стоит, точно сторожит своих невест. Пастух присел под сосенку и закурил трубочку.

Вдруг…

– Ты что это делаешь? Не знаешь, что в хвойном лесу запрещается курить табак в сухое время?

– Да я, ваше благородие, не табак, а махорочку, – думает отшутиться пастух.

– Махорочку! Разговаривать еще! Вот я тебя!

Аайка и Босоножка, видя, что их хозяина ругают, с лаем бросаются ратовать. Бык, опасаясь, чтобы чужой человек не увел одну из его коров, грозится, мычит, сопит, роет землю.

– Вусь! Вусь! – натравливает собак один из подпасков.

– Утекай, утекай! – кричит пастух, видя, что бык свирепеет.

– Утекай, убьет.

– Ко-ко-ко кудаах! – дразнится из-за куста подпасок.

– Утекай! – кричит пастух, – бык!

Начальник скрывается.

– Ишь ты испугался быка-то, – говорит пастух почесываясь. – Одначе, нынче строго стало. О-го-го-го!.. – подымает он стадо, вновь закуривая трубку.

И во все-то он, начальник, вмешиваться может, потому – под все закон подведен. Ты и не думаешь и не гадаешь, но смотришь, не по закону. Никогда ты не можешь знать, прав ты или нет. Ну, и боится человек.

– Ты для чего это березки рубишь?

– На метлы, батюшка, на метлы к овину.

– Ну, руби себе, руби.

– Спаси тебя бог, родименький, спасибо!

Одумался.

– Постой. Зачем теперь метлы, хлеб еще не поспел?

– Гатуем наперед, батюшка, наперед гатуем.

И всюду так, всюду ему нужно нос всунуть.

– Ты это что? Охотишься? – останавливает он мужика с ружьем. – А покажи-ка, какие у тебя пыжи? А! из пакли! А ты не знаешь, что это запрещено. Штраф!

– Что ты, батюшка, ваше благородие, помилуй, ослобони, ради бога. Не знал. Вот тебе зайчик молоденький, русачок!