Письма Ю. К. Терапиано В. Ф. Маркову (1953–1972)

Вы правы в том, что «Париж» – приблизительно с середины 20-х годов – пошел иным путем, чем Пастернак, Цветаева и вся эта «линия»¹⁰. К «левизне», к «дерзаниям» большинство стало относиться сдержанно, хотя Поплавский во «Флагах»¹¹ своих «очень дерзал», – но это скорее линия Аполлинера, Рембо, т. е. не русская.

Недавно я перечитал ранние книги Б. Пастернака – и меня поразило то, что те самые стихотворения, строфы, строки, которые в свое время вызывали во мне такой резонанс, сейчас существуют для меня лишь своим ритмом, эмоциональным напором, но слова – как-то выветрились, трудно принять всерьез, как поэзию…

Сыпан зимами с копыт

Кокаин¹²

– и т. д., и т. д. – а как прежде мы эти стихи любили! Впрочем, и сам Пастернак вернулся было перед войной к опыту простоты:

«Есть в опыте больших поэтов

Черты естественности той,

Что невозможно, их изведав,

Не кончить полной простотой…»¹³

– но все же у него нового опыта не получилось. Не спорю: Пастернак – явление значительное, но вряд ли способное сейчас действительно оплодотворять настоящее. И люди – другие, и состав душ изменился, «в трезвом, неподкупном свете дня» все то, что в свое время так поражало у Пастернака, сейчас кажется уже именно «не сложным», в каком-то смысле даже духовно-наивным, молодым, – ведь мы все очень протрезвели и очень состарились. Не думаю, чтобы кто-либо из «парижан» стремился «шлифовать словесную оболочку, пока дух не начнет светиться даже сквозь металл» – скорее они (не все, конечно, некоторые, – Штейгер¹⁴, например) стремились очистить фразу от всякого звона, риторики, красивости и приблизиться, насколько возможно, к простой речи человека во время каких-либо действительно важных и серьезных переживаний, во время которых всякая «нажатая педаль», всякая поза, ложь звучит уже невыносимой фальшью. Удавалось ли кому-нибудь дойти до такого предела простоты? – трудно сказать. И вообще – не безумие ли такое стремление поэта? – вот здесь главный вопрос, главное сомнение. В сущности, «парижская нота»¹⁵ – есть стремление развоплошающее, едва-едва удерживающееся на границе поэтической речи, каждую минуту грозящее сорваться, замереть, совсем замолчать – та «белая страница», о которой столько писал в свое время Адамович. М. б., действительно нужно «воплотиться» – хотя бы в 7-пудовую купчиху? – это, конечно, выпад против грома и треска, ну, хотя бы Маяковского, но, говоря серьезно, в будущем, вероятно, будет найден какой-то синтез «плоти» и «духа». Конечно, не все «парижане» причастны «парижской ноте», среди них было и есть множество «нот»¹⁶, иногда – очень примитивных, – например «нео-акмеизм» Ладинского¹⁷, «под-Пушкина» Пиотровского¹⁸, «смесь Блока с Вертинским» Смоленского и т. д. Исключительных талантов (кроме, м. б., Поплавского, если бы он жил) эмиграция не дала – а, м. б., в таких условиях – не только внешних, но и внутренних – в такой уединенности, пустоте, в такой внутренней душевной опустошенности, и самый крупный талант не мог бы раскрыться, не мог бы дать того, что он мог бы дать в других условиях… Так или иначе, невольный и в то же время – вольно принятый на себя «акмеизм» этот – можно и принять, – но нужно и преодолеть его когда-то. Поэтому я так внимательно слежу за новым поколением – а вдруг кто-нибудь из них? – Вероятно, так и будет когда-нибудь, если чудо вообще возможно за границей…

Но что-то останется и от пройденного опыта: да, например, – и по масштабу, и по широте дарования – Бальмонт – титан перед Штейгером, и в то же время у Штейгера есть 5–6 строчек, которые подлиннее в смысле поэзии, чем вся сладкозвучность Бальмонта. Пример этот так, – налету, наудачу, – м. б., и не вполне удачный, – но иногда бывает лучше все продать и купить одну жемчужину. Я, конечно, не предлагаю в качестве идеала Штейгеровскую жемчужину – и ничью другую, – но каждый, по – своему, ее ищет, не так ли? И вот здесь – хотелось бы иметь возможность говорить, а не писать… – Как тяжела вообще плоть речи, какая еще несовершенная форма возможности передавать что-либо друг другу – речь, вот где она – тяжесть слов, трескучая, наследственная привычка и наша единственная возможность – «ложь», по Тютчеву!

Желаю Вам всего самого хорошего и доброго!

Ю. Терапиано

3

22/XI–53

Многоуважаемый Владимир Федорович,

Я не знал, что Вы принадлежите к другому поколению и что Вы не могли знать о Хлебникове в 18–20 гг.