Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)

Я вот Вам пишу, что придет в голову, но выразить что-либо не могу. И стихи так и не пишу. Противно рифмовать, противна «собственная интонация», противно, что какой-нибудь дурак восхитится, а другой побранит. Даже в этом совпадаю с Вами. Тянет (как с шампанского на квас) к некоему воображаемому Хлебникову. Не к подлинному — в нем не нахожу ни цутельки. Так как местному Графу Лотреамону с «Песнями Мальдорора» (или как). Вы, наверное, отведали и этого фрукта. И заметьте — та же история, к этому Графу как у нас к Хлебникову тянутся инстинктивно «лучшие элементы» вот вроде Вас. И я это понимаю и такому тяготению втайне сочувствую. Но все это топор во щах, требуется много-много набрать разного, чтобы сварить щи из такого топора. С другой же стороны, что и Хлебников, и Лотреамон пища богов для всевозможных жуликов и шарлатанов. И чем больше Вы напишите диссертаций о Великом поэте, тем с большим основанием (и успехом) всевозможное жулье будет им в свою пользу пользоваться. Вот и порочный круг. Здесь, как Вы м.б. знаете на Лотреамоне выросли целые плеяды и напр. такой прохвост и набитый бездарник приобрел настоящую славу. Кто не знает Поля Элюара и кто без почтения произносит. И о нем самом уже диссертации пишут. Между прочим знаете ли Вы, что в Америке обитает «сам» Давид Бурлюк, адреса не знаю — потерял. Он года три кормил меня и Ларионова роскошным завтраком. Стал комической фигурой «апостол добра» женат на идиотке, американской богачке, которая и научила его быть апостолом[89]. Жалко и смешно глядеть. А был молодец мужчина: как гаркнет бывало

как я люблю беременных мужчин
когда они у памятника Пушкина

Зал хлебной биржи (3000 человек) дрожал. Вам этот Давид мог бы, м.б. пригодиться — он ведь был ближайший к Хлебникову человек. Бурлюк и снимал коммунальною] квартиру кубо-футуристов (на Большой Пушкарской если не путаю), где они вповалку спали-ели и сочиняли Садок Судей, ценою 100 рублей, отпечатано на обоях, обложка «под цвет Исакиевска собора» — специально ездили подбирать.

Вот нашли бы Вы в каком-нибудь этаком Вашем Universiti чуткого к прекрасному профессора или кого там и закинули бы удочку, вот мол имеется безработная звезда русской поэзии и видела множество звезд на своем веку и могла бы все это записать для потомства и было бы (без шуток) много ценного для этого потомства всяких деталей, которые с звездой этой помрут и сгниют в братской могиле среди олеандров и роз, где нашего брата богадельца хоронят. Серьезно, если бы примерно так: я исписываю NNое количество бумаги, отсылаю, кто-то их оплачивает, приобретая в полную собственность для будущего или как желает, а я пишу и отсылаю опять. Не было бы никакого введения в заблуждение, а я бы за небольшие денежки с жаром бы трудился. И довольно содержательно было бы «только факты сэр» никаких «Петербургских Зим»[90] и игр пером — это мне сейчас и не под силу. А вот такое, что глаза мои видели, мог бы. Послушайте, а?

Я сегодня в желчном настроении — и по простой причине: третий день нас отвратительно кормят и хочется есть. Помню, как в советском Петербурге в 1919 году некто граф Борх, сенатор, колекционер, архиэстет, проживший до революции при короткоштанных лакеях в сомптьезном особняк на галерной и знаменитый гурман (т.e. обжора и пьяница), прийдя к нам в гости рассуждал, я был дурак: многого не понимал. Я бы теперь поел — вот как; побольше свиного шпику и на этом картошечку свеженькую, не мороженную. Что может быть вкуснее. И ел при этом конфет собственного изделия моей сестры из кокосового масла, добытого из геморроидальных свечек — специально где-то моя сестра их добывала и готовила конфеты — большая была сластена, тоже до войны любила уничтожит сразу фунтик марон глисе (у Гурме 3 рубля фунт!)