Письма Г. В. Адамовича И. В. Одоевцевой и Г. В. Иванову (1955–1958)

Как Ваши дела? Есть ли что-нибудь новое? Я написал Леонидову и подал ему разные мысли, но ответа не получил. По-моему, на него мог бы насесть Ваш друг Померанцев, у него, кажется, работающий. Я, в сущности, мало знаю Леонидова и не знаю, что он за человек, с какого бока за него надо браться. Из Парижа сейчас все пишут о Зайцевых, т. е. о ней. Фонд будто бы прислал им гроши, и на них должны собирать. Он будто бы в ужасном состоянии, хуже даже нее. Кстати, против сбора публичного для Жоржа люди знающие выдвигают довод, м. б. и основательный: это может дойти до французских властей и вызвать историю, т. к. считается, что Вы ни в чем нуждаться не можете. Quen pensez vous?¹⁶³ В частности, будто бы abbe Glasberg¹⁶⁴ может возмутиться. Я об этом мнения не имею, т. к. дел этих не знаю. Стороной это идет от Веры Николаевны. Она сейчас занята Зайцевыми, хотя их и ненавидит (во всяком случае – ненавидела).

От Ninon – ни слова. Я даже обеспокоен. В конце марта я собираюсь в Париж. Поговорить было бы много о чем – о любви, об уходящей и не иссякающей молодости, descente de lit и всем прочем, chere Madame – но отложим до радостного свидания. Только когда? Я сейчас все читаю Леонтьева и восхищаюсь, что это за замечательный писатель (но не романы). А вот Щедрин скорей г…о (пардон!). До свидания, голубой и дальний друг (я когда-то, кстати, сказал Вам, что самое большое несчастие для человека было бы в Вас влюбиться, и продолжаю это думать). Поцелуйте Жоржа и скажите ему главное, чтобы приободрился. Все болезни на ¼ физические, на ¾ – духовные неполадки.

Ваш Г. А.

23. Г. В. Адамович – И. В. Одоевцевой

Manchester 9/III–57

Дорогой и бесценный друг, chere Madame Иногда люди дружатся и даже влюбляются по письмам, как Чайковский и Mme Мекк¹⁶⁵. Но хотя мы с Вами пребываем в дружбе давно, хоть и с перерывами, я ощутил прилив нежности, получив сейчас Ваше письмо, во-первых, – литературно: не то Пушкин, не то сюрреалисты, а во-вторых, – по смятению всех чувств, что я сейчас особенно понимаю и разделяю. Да, Алданов. И верно Вы пишете – «passons»¹⁶⁶, потому что лепетать что-то можно в газетах, а так – не стоит¹⁶⁷. Для меня это большое потрясение, и даже я не согласен, что в нем было что-то «ридикюльное», как Вы пишете и как все считали. Нет, было другое, скорее жалкое. Но еще раз – passons. Я бы лично не хотел так умереть, с папироской в руках, а хотел бы подумать раньше: что это все было?¹⁶⁸

А вот о том, что влюбиться в Вас – великое несчастие, Вы не так поняли, и если окажется не столь лестно, то извиняюсь. Вот что я думал: у Вас от природы – великий дар забывать. Вы можете уверять человека в вечной любви, и он поверит в вечную любовь, а Вы через неделю даже забудете, о чем ему говорили и как «блестели глазами», вроде Анны Карениной. Это я в Вас понял с первых лет. Это то, что делает Вас femme fatale¹⁶⁹, хотя Вы от этого стиля (скорей Дианы Карэн, чем Анны Карениной), к счастью, крайне далеки по врожденному вкусу. Ну, тоже passons.

Еще я очень рад, что Вы оценили стишок Мандельштама¹⁷⁰. Я его получил недавно и случайно, а еще до этого думал: «а может быть, подделка?» Но это – не подделка, а прелесть и чистейший Мандельштам, чего дураки не понимают. Что же до Вейдле, вас восхитившего, то он, действительно, недурен, хотя уж очень свысока-наставителен. А чтобы оценить, что за перо у этого человека, прочтите последнюю фразу (10 строк) на стр. 43¹⁷¹. Пожалуйста, прочтите вслух – себе и Жоржу, дабы насладиться стилем. Мне, между прочим, претит, что в «Опытах» слишком много обо мне¹⁷². Хотя я и великий писатель, но это смешно и глупо, верьте мне или не верьте. Могу поклясться, что не сочиняю. Померанцева я не обижал, а написал в «Новом русском слове» статью¹⁷³ (я ее еще не видел, – разве уже напечатали?) по поводу его стишков в «Русской мысли» с призывом писать только о бомбах и великих событиях. Ничего обидного в статье не было, – кроме, пожалуй, слова «демагогия». Но и это пустяк. Померанцев мне скорей приятен, ну, а остальное – сами понимаете.

Да, Madame, сказать ничего нельзя, и только с такими людьми говорить стоит, кои это знают и чувствуют. Вольская умолкла, даже до неприличья. Было «креол, креол!», а теперь, как ее разобрало, ни слова. Чем она наглупила? Я писал о ней Водову, с которым она говорит по телефону, и советовал, что сделать для комнаты.

Шлю Вам самые нежнейшие чувства, обоим. Не скучайте, ибо скучно везде. И, пожалуйста, пишите. Я после 22–23 буду, вероятно, в Париже (т. е., вероятно, – если не случится непредвиденного) до Пасхи или чуть больше.

Ваш Г. А.

24. Г. В. Адамович – И. В. Одоевцевой

7, rue Frederic Bastiat Paris 8 8/IV–57

Дорогая Madame и друг бесценный!

Получил Ваше письмецо – с удивлением, что я не пишу. Во-первых, в вихре света писать трудно, а во-вторых, вихрь был до сих пор не интересный, и писать было не о чем, кроме чувств и мыслей. Но об этом лучше писать из Англии.

Сначала о делах.