Конечно — Вы меня предупреждали о 65.000 знаках, но перешла я их всего на 18.000, т. е. на 8 печатных страниц, т. е. всего только на 4 листка. Вам — прибавить 4 листка, мне — уродовать вещь. Сократив когда-то мое «Искусство при свете совести», Вы сделали его непонятным, ибо лишили его связи, превратили в отрывки. Выбросив детство Макса и юность его матери, Вы урезали образ поэта на всю его колыбель, и в первую голову — урезали читателя.
То же самое Вы, моею рукой, сделаете, выбросив середину Пимена, т. е. детей Иловайского, без которых — Иловайский он или нет — образ старика-ученого не целен, не полон. Вы не страницы урезываете. Вы урезываете образ. Чтоб на 8 стр<аницах> сказать ВСЁ об этой сложной семейственности, сколько мне самой нужно было ОТЖАТЬ, а Вы и это отжатое хотите уничтожить?!
Ведь из моего «Пимена» мог бы выйти целый роман, я даю — краткое лирическое Живописание: ПОЭМУ. Вещь уже сокращена, и силой большей, чем редакторская: силой внутренней необходимости, художественного чутья.
________
Если дело только в трате — выход есть: не оплачивайте мне этих 8 стр<аниц>, пусть идут на оплату типогр<афских> расходов: денежному недохвату я всегда сочувствую: это для меня не урез, не это — урез.
Если же Вы находите, что вещь внутренне-длинна, неоправдано-растянута и эти 8 стр<аниц> для читателя лишние — Старый Пимен остается при мне (я при нем), а Вам я пишу что-нибудь на те 300 фр. прошло-термового авансу, которым Вы меня когда-то выручили, за что сердечно-благодарна. Чему они в печатных знаках равняются?
Сердечный привет
Марина Цветаева
#11_13
<Апрель 1934 г.>
Вторник.
Милый Вадим Викторович,
Вчера, уже на полдороге от Daviel'a,[1474] мне вдруг показалось (м. б. воздействие надвигающейся грозы!) что в наборе пропущено:
(после последнего письма Белого, где он просит комнату и извещения в «Руле»: ОТБЫЛ В СОВ<ЕТСКУЮ> РОССИЮ ПИСАТЕЛЬ АНДРЕЙ БЕЛЫЙ).
ТАКОЕ-ТО НОЯБРЯ БЫЛО ТАКИМ-ТО НОЯБРЯ ЕГО ВОПЛЯ КО МНЕ. ТО ЕСТЬ УЕХАЛ ОН ИМЕННО В ТОТ ДЕНЬ, КОГДА ПИСАЛ КО МНЕ ТО ПИСЬМО В ПРАГУ, МОЖЕТ БЫТЬ, В ВЕЧЕР ТОГО ЖЕ ДНЯ.
Умоляю проверить, и, если не поздно, вписать. (А м. б. только жара и авторские стихи!)
До свидания! Спасибо за перевязочный материал, — уже пошел в дело!
МЦ.
2-го мая 1934 г.
Clamart (Seine) 10, Rue Lazare Carnot
Милый Вадим Викторович,
Большая просьба:
так как, очевидно, мои стихи «Ода пешему ходу» в С<овременных> 3<аписках> не пойдут, верните мне их, пожалуйста, чтобы не пропала работа по переписке, — м. б. еще куда-нибудь пристрою, а нет — отправлю кому-нибудь из моих далеких корреспондентов (есть в Харбине, есть в Эстонии), которому это будет — радость. А у меня в П<оследних> Нов<остях> сидит враг,[1475] могущественный, к<отор>ый не пропускает моего отрывка из «Пленного Духа», горячо прошенного у меня рядом членов редакции, и этим лишает меня 300 фр<анков> — жизни.
Я даже подозреваю — ктó: по личному своему к нему отвращению — вернее: от него (отвращаться от).
Сердечный привет и очень жду «Оды», если еще не погибла в корзине.
МЦ.
9-го мая 1934 г., среда
Clamart (Seine) 10, Rue Lazare Carnot
Дорогой Вадим Викторович,
Спасибо за заботу. Деньги очень нужны, хорошо бы — 300 фр. (режет Мурина школа!). До последней минуты я надеялась на Посл<едние> Нов<ости>, но они моего Белого явно похоронили, хотя сами же просили и даже торопили — (Сами — да не те!) Дело, думаю, в Милюкове, которому, как материалисту, все дýхи, а особенно «пленный». вроде Белого, ничего на земле не умеющие — должны претить, как мне — все обратное, т. е. всéумение.
Это гораздо глубже, чем вражда личная (да ее и нет!), это вражда — рас, двух особей, и моя, конечно, побита — везде, всегда.
И это мне еще наказание за отвращение к газете — ко всякой, всем! Вид ненавижу, лист ненавижу. Брезгую.
Такая роскошь — оплачивается.
Если увидите Демидова, запросите — в чем дело? Хотя уверена, что — в том.
Сердечный привет и еще раз спасибо.
МЦ.
<Приписка на полях:>
Будут мне оттиски Белого? Впрочем, Вы всегда даете, а как это меня выручает! Идут по всему свету, даже завидно.
5-го июля 1934 г.
Милый В<адим> В<икторович>,
Не диффамация Л<юбови> Д<митриевны>,[1476] а прославление Блока (оплакивать чужого, как своего) — на этом буду строить свою «защиту», если понадобится.
Упомянула же — со слов Андрея Белого («от него я впервые узнала, что тот „Митька“, к<оторо>го оплакивал Блок, не блоковский и не беловский, а ее»…в этом роде, перечтите) — и с утверждения в Берлине 1922 г. издателя Альконоста,[1477] при Эренбурге и еще ком-то (не помню, ах, да — А. Г. Вишняк) что у Блока никогда не было детей. Я, в полной невинности, думала, что это давно известно. (Знали, конечно, все, но не знаю — писали ли.)
Вам (С<овременным> 3<апискам>) мой Блок не подойдет, ибо там много о втором его мнимом сыне, в к<оторо>го я тáк поверила, что посвятила ему целый цикл стихов («Стихи к Блоку», Берлин, <19>22 г.) и рассорилась из-за него с «Альконостом» — тогда же.
Безумно спешу, ибо последний срок сценарию. Посоветуюсь еще с Х<одасеви>чем, он знает всё вышедшее о Блоке и, м. б., выручит и документом.