Письма Амины

Я пролежал три дня. Сперва валялся в прихожей, потом дотащился до ванной и принял пригоршню таблеток от головной боли. Потом — в постель. Проснулся ночью, постельное белье покрывали большие коричневые пятна. На шее, на груди — присохшая кровь. Все болело, встать было равносильно подвигу. Я упал и разбил лампу. Дошел до ванной. Пописал, прислонившись к стене, больше попало на пол, чем в унитаз. Выпил еще таблеток от головы, четыре или пять, и две таблетки снотворного. Бодрствовать было больно. Снова упал в кровать. Не знаю, сколько я пролежал: четыре часа, двенадцать, шестнадцать? Проснувшись, снова пошел в ванную, стараясь не смотреть в зеркало, выпил еще таблеток от головной боли и — снова в кровать. Так прошло два дня. Я пил снотворное и воду кровоточащими губами. Пытался поесть, меня вырвало. С трудом проглотил несколько сухариков.

Лежал в кровати, то забываясь, то приходя в сознание.

На третий день мне стало лучше. Не то чтобы очень, но я смог сесть на край кровати и покурить сломанные сигареты. Прислушавшись к своим ощущениям и определив, где болит, я решил, что мне повезло: ничего не сломано. Ничего важного. Может, пара ребер: при вдохе что-то свистит. Смотрю на свое отражение в зеркале: похож на зомби из фильма ужасов. Красные пятна на теле и на лице, с зеленоватыми и синеватыми разводами.

Я выживу.

36

Поздним вечером я стою напротив гаш-клуба. Стою в тени, прислонившись к стене дома. Не двигаюсь. Воротник поднят, на голове — бейсболка. Я купил на бензоколонке дешевые электронные часы. Проходит сорок пять минут, я стою, потею и чувствую каждую клеточку своего избитого тела. Выходят два парня, в одном я узнаю Хюсейина, они громко разговаривают, смеются и уходят прочь. Чуть позже подвал покидают двое других парней, их я раньше не видел. Один такой обкуренный, что чуть не падает, другому приходится его поддерживать. Затем свет гаснет, выходит Махмуд, один. Запирает за собой дверь и спокойно идет по улице, курит, напевает что-то. Звонит мобильник, Махмуд раскрывает трубку, с кем-то разговаривает, смеется. Путь недалек: несколько метров по Нёреброгаде, мимо киосков с шавермой, затем свернуть в переулок.

Он останавливается перед желтым кирпичным зданием, вынимает ключи. Я смотрю вверх, на маленькие французские балкончики, которые годятся лишь для того, чтобы устанавливать на них спутниковые антенны. Немного погодя в одном из окон второго этажа зажигается свет.

Я лежу в постели, одурманенный болью и таблетками, пробую собрать силы. Смотрю в потолок моего старшего брата.

Он уже не белый, а голубой с белыми барашками.

Кровать уже не мягкая, а жесткая и грубая, как серые бетонные скамьи вдоль бассейнов. Я поднимаюсь и бегу вместе с братом. Это давным-давно забытое воспоминание. Те летние дни мы проводили в аквапарке в Белахое. Мама, брат и я.

Брат взял меня на трехметровую вышку, и я был дико напуган. Он то подбадривал меня, то насмехался, как могут только старшие братья, и я прыгнул, и потом страшно гордился, он сказал, что я прыгнул совсем неплохо. Сам он прыгнул с семиметровой вышки.

Там были и другие мальчики нашего возраста, и у одного из них были короткие волосы и длинная прядь на затылке, они были похожи на настоящих хулиганов, может даже опасных. Он обзывал их дрочилами, а они что-то кричали в ответ.

Брат мог плевать таким особенным образом, что получался не просто плевок, а аккуратный шарик, который точно попадал в цель. Он мог попасть во что угодно, много раз плевал в мусорные ведра и иногда попадал, а иногда нет. А я пробовал и пробовал, но у меня так не получалось.

Мы сидели за раздевалкой, и брат отрегулировал зажигалку так, что пламя пыхало на полметра вверх. Затем набрал в кулак газу и зажег зажигалку, так что на короткий миг в руке у него оказался огненный шар. Он вращал кремень туда-сюда, пока рука не оказалась покрыта какой-то сверкающей пылью. Высек огонь и дал этой пыли осыпаться над пламенем, так что она превратилась в крошечные метеоры.

Ему было, наверное, лет двенадцать, мне — на четыре года меньше, тогда он был самым крутым на свете.

Я помню, там был детский бассейн, но брат сказал, что нам туда не надо, потому что маленькие дети в нем писаются, а еще я помню лужайку, на которой можно было играть в мяч.

А мама сидела на одной из бетонных скамей, расположенных на разных уровнях. Она не купалась, сидела в солнечных очках и в платке. Читала журнал и махала нам, когда мы выглядывали из бассейна.

Она дала нам денег, и мы встали в очередь, состоявшую из детей в купальниках, все стояли за сладостями и газировкой. Фруктовый лед, леденцы, эскимо. Мы купили тосты с сыром и ветчиной, с коричневыми желобками от гриля, размороженные, но внутри так до конца и не оттаявшие. И когда мы их ели, а в носу хлюпала хлорированная вода, они были на вкус как такие вот летние дни. Мы поели, и у нас еще остались деньги, и мы показывали на разные банки со сладостями по двадцать пять и по пятьдесят эре, пока деньги не кончились.