Письма

Во вторник 27 ноября, получив первое из писем Реджи (прилагаю их все, хотя последующие письма меня не застали, и я получил их позже), я понял, что надо ехать; по письмам ты ясно представишь себе, как обстояло дело. Вначале я решил, что в пятницу перевезу маму в Ментону и в субботу поеду в Париж, но в полшестого вечера в среду я получил от Реджи телеграмму, гласившую: «Надежды почти нет». Я едва успел на экспресс и был в Париже в 10.20 утра. При нем, помимо доктора Таккера, находился доктор Клейн — специалист, приглашенный Реджи. Они сообщили мне, что Оскару осталось жить от силы два дня. Вид его был ужасен: он очень исхудал, тяжело дышал, был мертвенно-бледен. Он пытался что-то сказать. Он чувствовал, что в комнате собрались люди, и поднял руку, когда я спросил, понял ли он меня. Он ответил на наши рукопожатия. Я отправился за священником и с большим трудом нашел отца Катберта Данна из Пассионистской церкви, который тотчас последовал за мной и совершил крещение и предсмертное помазание — дать Оскару причастие он не мог. Ты знаешь, что я не раз обещал Оскару привести к нему священника перед смертью, и я пожалел, что так упорно отговаривал его от принятия католичества, хотя на то были свои причины, и они тебе известны. После этого я телеграфировал Фрэнку Харрису, Холмэну (прося его связаться с Адрианом Хоупом) и Дугласу. Позднее снова явился Таккер и сказал, что Оскар, возможно, протянет еще несколько дней. Вызвали нового garde malade[94], поскольку прежний нуждался в отдыхе.

Требовалось выполнить ужасные обязанности, описывать которые я не буду. Реджи был совершенно раздавлен.

Мы с ним провели ночь в отеле «Эльзас» в комнате наверху. Нас дважды будил брат милосердия, когда ему казалось, что Оскар умирает. Около 5.30 утра с ним произошла разительная перемена, черты лица исказились — я полагаю, началась так называемая предсмертная трясучка; стали раздаваться звуки, каких я никогда раньше не слышал, напоминавшие отвратительное скрипение ржавого ворота, и они не прекращались до самого конца. Его глаза перестали реагировать на свет. Изо рта текла кровавая пена, которую все время приходилось вытирать. В 12 часов я вышел раздобыть еды, оставив на посту Реджи. Он, в свою очередь, отлучился в 12.30. С часу дня мы уже не покидали комнату; душераздирающий хрип становился все громче и громче. Мы с Реджи принялись уничтожать ненужные письма, чтобы чем-то себя занять и сохранить самообладание. Два брата милосердия ушли, и хозяин отеля заступил их место; в 1.45 ритм дыхания у Оскара изменился. Я подошел к постели и взял его за руку; пульс у него стал неровным. Он сделал глубокий вдох, напоминавший естественное дыхание, — в первый раз с тех пор, как я приехал, — тело его непроизвольно выпрямилось, дыхание сделалось слабее; он отошел в час пятьдесят минут пополудни.

Когда обмыли и спеленали тело и унесли отвратительное тряпье, подлежавшее сожжению, Реджи, я и хозяин отеля отправились в мэрию улаживать формальности. Не буду описывать всю томительную волокиту, воспоминание о которой приводит меня в исступление. Милейший Дюпуарье растерялся и усложнил все дело, попытавшись скрыть истинную фамилию Оскара; дело в том, что Оскар жил в гостинице под фамилией Мельмот, а французские законы запрещают останавливаться в гостиницах под вымышленными именами. Мы проторчали в мэрии и полицейском комиссариате с 3.30 до 5 вечера. Тут я вконец рассердился и настоял на том, чтобы мы отправились к Геслингу, владельцу похоронного бюро при английском посольстве, которому говорил обо мне отец Катберт. Договорившись с ним, я пошел на поиски монахинь, которые присмотрели бы за телом. Я думал, что где-где, а в Париже найти их будет легко, но только ценой немыслимых усилий я раздобыл двух сестер-францисканок.

Геслинг был сама предупредительность и пообещал прийти в отель «Эльзас» на следующее утро в 8 часов. Пока Реджи объяснялся в отеле с журналистами и шумными кредиторами, мы с Геслингом отправились по инстанциям. Мы освободились только в полвторого, так что можешь представить себе, сколько было формальностей, присяг, восклицаний и подписей на бумагах. Воистину иностранцу нужно дважды подумать, прежде чем умирать в Париже, — для его друзей это немыслимые мытарства и немыслимые расходы.