Письма

только что получил Ваше письмо. Очень рад, что Вы купаетесь и лежите на солнце. Тут нет ни солнца, ни места, где купаться. Тут всё время дождь и ветер, и вообще на Петербург не похоже. Между прочим, настроение у меня отнюдь не мрачное. Я чувствую себя хорошо и спокойно, но только до тех пор, пока сижу в своей комнате. Стоит пройтись по улице, и я прихожу обратно злой и раздраженный. Но это бывает редко, ибо я выхожу из дома раз в три дня. И то: на почту и назад. Сидя дома, я много думаю, пишу и читаю. Это верно, читаю я не только Жюля Верна. Сейчас пишу большую вещь под названием «Дон Жуан».[4] Пока написан только пролог и кусок первой части. Тем, что написано, я не очень доволен. Зато написал два трактата о числах. Ими доволен вполне. Удалось вывести две теоремы, потом опровергнуть их, потом опровергнуть опровержение, а потом снова опровергнуть. На этом основании удалось вывести ещё две теоремы. Это гимнастический ход, но это не только гимнастика. Есть прямые следствия этих теорем, слишком материальные, чтобы быть гимнастикой. Одно из следствий, например, это определение абсолютного температурного нуля.[5] Выводы оказались столь неожиданные, что я, благодаря им, стал сильно смахивать на естественного мыслителя. Да вдобавок ещё естественного мыслителя из города Курска. Скоро мне будет как раз к лицу заниматься квадратурой круга или трисекцией угла.

Деятельность малограмотного учёного всегда была мне приятна.[6] Но тут это становится опасным.

Для Молодой Гвардии[7] я ещё ничего не написал, но теперь, может быть, напишу.

Что такое, Вы пишете, с Самуилом Яковлевичем? Но его натуру не переделать. Если дать ему в день по стишку для прочтения, то он все же умудрится быть занятым целый день и ночь. На этом стишке он создаст теорию, проекты и планы и сделает из него мировое событие.

Для таких людей, как он, ничто не проходит зря. Всё, всякий пустяк, делается частью единого целого. Даже съесть помидор, сколько в этом ответственности! Другой и за всю жизнь меньше ответит. Передайте Самуилу Яковлевичу мой самый горячий привет. Я ещё не написал ему ни одного письма. Но значит до сих пор и не нужно было. Передайте привет Лидии Корнеевне.[8]

Даниил Хармс

«…Алексей Иванович, спасибо Вам за трогательное участие…» (10 августа, 1932 года, Курск.)

Алексей Иванович, спасибо Вам за трогательное участие ко мне. Если сочиню что-нибудь, способное поместиться в письме, пошлю Вам.

Д. Х.

Отрывок письма Пантелееву [9]

…ним, как я болен. У меня оказался туберкулез. Последнее время стало хуже, каждый день температура лезет в верх. В виду этого, писать в Госиздат[10] сейчас ничего не могу. Тут очень трудно держать правильный режим, а потому положение довольно серьезное.

Очень рад, что Вы повидали Башилова. Афоризмы его мне понравились. Я послал ему письмо, но ответа не получил.

Если Самуил Яковлевич в городе, передайте ему привет.

Привет Тамаре Григорьевне.[11]

Письмо неизвестному в Курск («…я был очень, очень рад, получив Ваше письмо…») <1933?>

Дорогой Доктор,

я был очень, очень рад, получив Ваше письмо. Те несколько бесед, очень отрывочных и потому неверных, которые были у нас с Вами, я помню очень хорошо и это единственное приятное воспоминание из Курска. Что хотите, дорогой Доктор, но Вам необходимо выбраться из этого огорода. Помните, в Библии, Бог щадит целый город из-за одного праведника. И, благодаря Вам, я не могу насладиться поношением Курска. Я до сих пор называю Вас «Доктор», но в этом уже нет ничего медицинского: это скорее в смысле «Доктор Фауст». В Вас ещё много осталось хорошего германского, не немецкого (немец — перец — колбаса и т. д.), а настоящего германского Geist'а, похожего на орган. Русский дух поет на клиросе хором, или гнусавый дьячок — русский дух. Это всегда, или Божественно, или смешно. А германский Geist — орган. Вы можете сказать о природе: «Я люблю природу. Вот этот кедр, он так красив. Под этим деревом может стоять рыцарь, а по этой горе может гулять монах». Такие ощущения закрыты для меня. Для меня, что стол, что шкал, что дом, что луг, что роща, что бабочка, что кузнечик, — всё едино.

Записки к М. В. Малич <1939-40.>

Дорогая Маришенька,

Я пошел на вокзал, чтобы встретить тебя.

Целую тебя

Даня.

6 ч.19 ноября 1939 года.

Дорогая Фефюля,[12]

Я пошел по разным делам. Уходя, я уронил щетку, Вы сразу пошевелились и начали очень смешно улыбаться, растягивая рот и кивая кому-то во сне.

Вернусь домой часов в 5–6

Целую крепко

Даня.

19 января 1940 года.2 ч. 30 м.

Дорогая Фефюлинька,

с очень печальным чувством

поехал я по своим делам.

Очень хочу тебя поскорее увидеть.

Даня

10 ч. 26 июня 1940 года