Письма (1880)

Вместе с этим письмом препроводил в редакцию "Р<усского> вестника" "Карамазовых" на августовскую книжку: окончание книги одиннадцатой, 72 почтовых полулистка, 3 1/2 печатных листа ровно.

Убедительнейше прошу прислать своевременно корректуру. Не задержу ни минуты.

Двенадцатая и последняя книга "Карамазовых" прибудет в редакцию неуклонно около 10-го или 12-го будущего (сентября) месяца. Величиной будет тоже в три или в 3 1/2 листа, не более.

Затем останется "Эпилог" романа, всего в 1 1/2 печатных листа - это уже на октябрьскую книгу.

Теперь о высылаемом.

6-ю, 7-ю и 8-ю главы считаю сам удавшимися. Но не знаю, как Вы посмотрите на 9-ю главу, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Назовете, может быть, слишком характерною! Но, право, я не хотел оригинальничать. Долгом считаю, однако, Вас уведомить, что я давно уже справлялся с мнением докторов (и не одного). Они утверждают, что не только подобные кошмары, но и галюсинации перед "белой горячкой" возможны. Мой герой, конечно, видит и галюсинации, но смешивает их с своими кошмарами. Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя: отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) желает (1) в то же время, чтоб призрак был не фантазия, а нечто в самом деле.

Впрочем, что я толкую. Прочтя, увидите всё сами, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Но простите моего Черта: это только черт, мелкий черт, а не Сатана с "опаленными крыльями". - Не думаю, чтоб глава была и слишком скучна, хотя и длинновата. Не думаю тоже, чтобы хоть что-нибудь могло быть нецензурно, кроме разве двух словечек: "истерические взвизги херувимов". Умоляю пропустите так: это ведь Черт говорит, он не может говорить иначе. Если же никак нельзя, то вместо истерические взвизги - поставьте: радостные крики. Но нельзя ли взвизги? А то будет очень уж прозаично и не в тон.

Не думаю, чтобы что-нибудь из того, что мелет мой черт, было нецензурно. - Два же рассказа о исповедальных будочках, хотя и легкомысленны, но уж вовсе, кажется, не сальны. То ли иногда врет Мефистофель в обеих частях "Фауста"?

Считаю, что в Х-й и последней главе достаточно объяснено душевное состояние Ивана, а стало быть, и кошмар 9-й главы. Медицинское же состояние (повторяю опять) проверял у докторов.

Хоть и сам считаю, что эта 9-я глава могла бы и не быть, но писал я ее почему-то с удовольствием, и сам отнюдь от нее не отрекаюсь.

Белая горячка поражает моего героя исступленным припадком именно в минуту, когда он дает показание в суде (это уже в двенадцатой будущей книге).

Итак, выразил Вам все мои сомнения, глубокоуважаемый Николай Алексеевич. Буду ждать с чрезвычайнейшим нетерпением корректур.

Как Вы поживаете и всё ли еще на даче? Благословил ли Вас бог погодой? У нас восхитительнейшая, только чтоб не сглазить, а в Петербурге дождь, казалось бы, так близко. Здесь я только здоровею, несмотря на работу.

Буду иметь большое удовольствие прислать Вам мой "Дневник писателя", который выйдет 12-го августа в Петербурге - единственный номер на этот год.

Глубочайший поклон мой Вашей супруге.

Будьте столь добры, передайте мое глубочайшее уважение Михаилу Никифоровичу.

При сем прилагаю расписку в получении тысячи рублей. Премного благодарен за своевременное исполнение просьбы.

Августовскую книжку "Р<усского> вестника" умоляю прислать мне в Старую Руссу. Июльскую получил с благодарностию.

Примите уверение в глубочайшем уважении моем и совершенной преданности.

Ваш всегдашний слуга

Ф. Достоевский.

(1) было: желал бы

888. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

11 августа 1880. Старая Русса

Старая Русса

11 августа/80 полночь.

Милый друг Аня, как-то ты доехала? Хотелось бы получить от тебя поскорее хоть строчку. Как живешь? Где спишь? Где ешь? Что "Дневник"? Проводив тебя, мы с Федей оставили Любу с Соней, Анфисой и Марьей, все они пошли к батюшке, а мы с Федей на извозчике (узнав от него про гулянье) отправились в городской сад, что на Красном берегу, рядом с дворцовым садом. Там было много народу, спускали шар, и пели военные песельники. Федя очень слушал. Но так как было сыро, то мы рано воротились, зашли за Любой, и затем дети полегли спать. Я ночь всю просидел. Встал в 12 часов. Детки уже ходили отправлять тебе письмо. Ведут они себя очень хорошо. Федя пошел было ловить на берег рыбу, но я, застав его над обрывом, велел ему воротиться, и он тотчас же беспрекословно исполнил. У Лили всё утро сидела Анфиса, потом все пошли к батюшке, а я гулять. Батюшка, видимо, принимает участие и беспрерывно зовет детей к себе, конечно, чтоб меня облегчить. Федя теперь не отстает от Сергуши, у которого объявилось какое-то ружье, из которого можно стрелять горохом. С прогулки зашел за детьми, пообедали вместе, говорили о тебе и "что-то ты там?"