Письма (1880)

Гуляете ли Вы в Вашем Люблино, пользуетесь ли летом? Как жалею, что не мог все время бытности в Москве воспользоваться Вашим милым приглашением побывать на Вашей даче. Но Вы знаете, как я был занят, в последнюю неделю так приходилось даже почти не спать по ночам. Погода у нас здесь восхитительная, то ли у Вас. Свидетельствую мое глубочайшее уважение Вашей супруге. Убедительнейше прошу передать от меня глубокий и задушевный поклон Михаилу Никифоровичу.

Буду ждать с нетерпением корректур. Правда, сюда в Старую Руссу почта приходит из Москвы днем позже, чем в Петербург. Но я не задержу ни на секунду. Адресс мой:

Старая Русса, Новгородской губернии. Ф. М-чу Достоевскому.

За границу я не поеду и до 1/2 сентября всё буду жить здесь, в Старой Руссе.

Примите уверение в искреннейшем и глубоком моем уважении.

Вам неизменно преданный

Ф. Достоевский.

883. Е. А. ШТАКЕНШНЕЙДЕР

17 июля 1880. Старая Русса

Старая Русса.

17 июля/80.

Глубокоуважаемая Елена Андреевна,

Нуждаюсь во всем Вашем человеколюбии и разумном снисхождении к людям, чтоб простить меня за то, что так промедлил ответом на прекрасное и приветливое Ваше ко мне письмецо от 19 июня. Но вникните, однако же, в факты, и может быть, найдете в себе силу даже и ко мне быть снисходительной. 11-го июня я возвратился из Москвы в Руссу ужасно усталый, но тотчас же сел за "Карамазовых" и залпом написал три листа.

Затем, отправив, принялся перечитывать всё, написанное обо мне и о моей московской Речи в газетах (чего до тех пор и не читал, занятый работой), и решил отвечать Градовскому, то есть не столько Градовскому, сколько написать весь наш profession de foi на всю Россию. Ибо знаменательный и прекрасный, совсем новый момент в жизни нашего общества, проявившийся в Москве на празднике Пушкина, был злонамеренно затерт и искажен. В прессе нашей, особенно петербургской, буквально испугались чего-то совсем нового, ни на что прежнее не похожего, объявившегося в Москве: значит, не хочет общество одного подхихикивания над Россией и одного оплевания ее, как доселе, значит, настойчиво захотело иного. Надо это затереть, уничтожить, осмеять, исказить и всех разуверить: ничего-де такого нового не было, а было лишь благодушие сердец после московских обедов. Слишком-де уже много кушали. Я еще в Москве решил, напечатав мою речь в "Моск<овских> ведомостях", сейчас же издать в Петербурге один № "Дневника писателя", - единственный номер на этот год, а в нем напечатать мою речь и некоторое к ней предисловие, пришедшее мне в голову буквально в ту минуту на эстраде, сейчас после моей речи, когда вместе с Аксаковым и всеми Тургенев и Анненков тоже бросились лобызать меня и, пожимая мне руки, настойчиво говорили мне, что я написал вещь гениальную! Увы, так ли они теперь думают о ней! И вот мысль о том, как они подумают о ней сейчас, как опомнились бы от восторга, и составляет тему моего предисловия. Это предисловие и речь я отправил в Петербург в типографию и уж и корректуру получил, как вдруг и решил написать и еще новую главу в "Дневник" profession de foi, с обращением к Градовскому. Вышло два печатных листа, написал - всю душу положил и сегодня, всего только сегодня, отослал ее в Москву, в типографию. Вчера был день рождения моего Феди, пришли гости, а я сидел в стороне и кончал работу! А потому будьте же снисходительны ко мне и Вы, Елена Андреевна, и не сердитесь за то, что замедлил ответом. Я Вас люблю, и Вы это знаете.

Впечатлений моих в Москве и проч. не могу пересказывать на письме, теперешнего настроения почти тоже. Весь в работе, в каторжной работе. К сентябрю хочу и решил окончить всю последнюю, четвертую часть "Карамазовых", так что, воротясь осенью в Петербург, буду, относительно говоря, некоторое время свободен и буду приготовляться к "Дневнику", который, кажется уж наверно, возобновлю в будущем 1881 году. - Вы на даче? Откудова же к Вам доходят вести из Москвы? Не знаю, как Вам передавал Гаевский, но дело с Катковым не так было. Каткова оскорбило Общество люб<ителей> р<оссийской> словесности, устраивавши праздник, отобрав у него назад посланный ему билет; а говорил речь Катков на думском обеде, как представитель Думы и по просьбе Думы. Тургенев же совсем не мог бояться оскорблений от Каткова и делать вид, что боится, а напротив, Катков мог опасаться какой-нибудь гадости себе. У Тургенева же была подготовлена (Ковалевским и Университетом) такая колоссальная партия, что ему нечего было опасаться. Оскорбил же Тургенев Каткова первый. После того как Катков произнес речь и когда такие люди как Ив<ан> Аксаков подошли к нему чокаться (даже враги его чокались), Катков протянул сам свой бокал Тургеневу, чтобы чокнуться с ним, а Тургенев отвел свою руку и не чокнулся. Так рассказывал мне сам Тургенев.