Письма (1832)

Может быть, ты удивляешься, что так долго не получаешь от меня письма и уведомления в получении от тебя денег. Друг мой, были некоторые обстоятельства, которые задержали меня. Мне хотелось подождать окончания их, ибо я предчувствовал что надо объяснить это дело и тебе; так чтоб написать всё вместе, разом. За деньги же (200 руб. сереб<ром>) благодарю тебя и всех вас, дядюшку и тетеньку особо. Расцелуй тоже за меня и Вериньку. Я перед ней крайне виноват. До сих пор не написал ей! Но ты сама увидишь, что я был несколько занят. Я всем напишу, а теперь, покамест, выслушай то, о чем уже давно хотел написать тебе. Вот в чем дело: история несколько длинная и потому нужно начать сначала за два года назад. Приехав в 54-м году из Омска в Семипалатинск, я познакомился с одним здешним чиновником Исаевым и его женой. Он был из России, человек умный, образованный, добрый. Я полюбил его как родного брата. Он был без места, но ожидал скорого помещения своего вновь на службу. У него были жена и сын. Жена его, Мария Дмитриевна Исаева женщина еще молодая, и он приняли меня у себя как родного. Наконец после долгих хлопот он получил место в городе Кузнецке, в Томской губернии, от Семипалатинска 700 верст. Я простился с ними и расставаться - мне было тяжелее чем с жизнью. Это было в мае 55 года. Я не преувеличиваю. Приехав в Кузнецк, он, Исаев, вдруг заболел и умер, оставив жену и сына без копейки денег, одну на чужой стороне, без помощи, в положении ужасном. Узнав о том (ибо мы переписывались), я занял и послал ей на первый случай денег. Я был так счастлив, что она приняла от меня! Наконец она успела списаться с своими родными, с отцом своим. Отец ее живет в Астрахани, занимает там значительную должность (директор карантина), в значительном чине и получает большое жалованье. Но у него на руках еще три дочери, девушки, и сыновья, в гвардии. Фамилия отца Констан. Он внук французского эмигранта, в 1-ю революцию, дворянина, приехавшего в Россию и оставшегося жить в ней. Но дети его, по матери, русские. Мария Дмитриевна старшая дочь, и ее отец любит больше всех. Но, кроме жалованья, у него ничего нет, и более 300 руб. сереб<ром> он ей не мог выслать. Но крайней мере, она уже ни в чем не нуждалась с тех пор, как написала родным о том, что лишилась мужа. Отец звал ее в Россию. Но ей не хотелось ехать прежде помещения своего 8-летнего сына в Сиб<ирский> кадетский корпус. Поехав же с сыном в Астрахань, ей не на что было бы воспитать сына. Там надо платить, а денег у нее не было. Отец бы не оставил, но он очень стар и, кроме жалованья, ничего не имеет. Если бы он умер, (1) то она осталась бы нахлебницей у сестер. В Сибирском же кадетском корпусе дают воспитанье превосходное, выпускают лучших учеников в артиллерию, с обязанностью прослужить в Сибири только три года. Короче, она решилась остаться. Я имею здесь много знакомых. В Омске были люди, занимавшие довольно значительные должности, меня знавшие и готовые от всей души сделать для меня что можно. Я просил об сыне Марьи Дмитриевны; мне обещали, и, кажется, наверно, он будет помещен на будущий год в корпус. Друг мой милый, я пишу тебе подробности, а не написал главное. Я давно уже люблю эту женщину, до безумия, больше жизни моей. Если б ты знала ее, этого ангела, то не удивилась бы. В ней столько превосходных прекрасных качеств. Умна, мила, образованна, как редко бывают образованны женщины, с характером кротким, понимающая свои обязанности, религиозная. Я видел ее в несчастье, когда муж был без места. Не хочу описывать тебе их бывшую нужду. Но если б ты видела с каким самоотвержением, с какой твердостию она переносила несчастье, которое вполне можно назвать несчастьем. Судьба ее теперь ужасна: одна, в Кузнецке, где умер муж ее, бог знает кем окруженная, вдова и сирота в полном смысле слова. Конечно, любовь моя к ней была скрытная и невысказанная. Я же любил Александра Ивановича, ее мужа, как брата. Но она, с ее умом и сердцем, не могла не понять моей любви к ней, не догадаться об этом. Теперь, когда она свободна (по смерти мужа уже прошло 1 1/2 года) и когда я был произведен в офицеры, первым делом моим было предложить ей выйти за меня замуж. Она знает меня, любит меня и уважает. С тех пор как мы расстались, мы переписывались каждую почту. Она согласилась и отвечала мне да. И если не случится одного обстоятельства (о котором не пишу, долго рассказывать), которое может если не расстроить, то отдалить дело надолго, - то свадьба наша будет уже сделана до 15 февраля, то есть до масленицы. Друг мой, милая сестра! Не возражай, не тоскуй, не заботься обо мне. Я ничего не мог лучше сделать. Она вполне мне пара. Мы одинакового образования, по крайней мере, понимаем друг друга, одних наклонностей, правил. Мы друзья издавна. Мы уважаем друг друга, я люблю ее. Мне 35 лет, а ей двадцать девятый, фамилии она превосходной, хотя и небогатой (она не имеет почти ничего. Впрочем, после матери у нее есть недвижимое имение, дом в Таганроге, но он в ожидании совершеннолетия младшей сестры, только что вышедшей из института, еще не продан и не разделен). Давно уже я писал брату об этом, прося не говорить никому из вас. Но тогда я не имел ни малейших надежд. Теперь, когда я (2) произведен, мне позволительно иметь надежды на дальнейшее устройство судьбы моей; а милость монарха неисчислима. Знаю, Варенька, что первый вопрос твой, как доброй сестры, любящей и заботящейся о судьбе брата, будет: "Чем же будешь ты жить?" ибо, конечно, жалованья недостаточно для двух. Но, во-1-х, моя жена многого не потребует; она со взглядом здравым на жизнь; она была в несчастии, она переносила его гордо и терпеливо; по крайней мере, она не мотовка, будь уверена, а, напротив, хозяйка превосходная, а во 2-х) если не жить в Петербурге и в Москве, то мне вполне достаточно 600 руб., серебр<ом> в год. Где же я их возьму? Но ты знаешь, Варенька, все мои цели. Я надеюсь на бога и на царя. Я надеюсь твердо, что мне позволят (и скоро) быть понятым, писать и печатать. Подожди, друг мой, еще услышишь обо мне и хорошо услышишь. У меня уже теперь есть написанное, и если позволят напечатать, то будет по крайней мере на 1000 рублей сереб<ром>. Вот моя и карьера. Теперь труд давно уже вознаграждается. Себя же я насиловать не буду, как прежде, не буду срамить себя и писать мерзости, через силу, для доставления статей в срок, по контрактам. (Эта работа всегда убивала во мне все силы, и никогда я не мог написать ничего дельного.) Но теперь дело другое. Материалов у меня бездна. Мысли мои прояснели и установились. То, что я напишу, уже, конечно, не откажутся напечатать в журналах, а, напротив, примут с радостью. Я это знаю наверно. Конечно, я могу заработать без труда большого несравненно более шестисот рублей в год. Но я кладу только 600 на свои потребности и буду иметь их. Если же я это не удастся, то в Сибири (3) такая нужда в людях честных и что-нибудь знающих, что им дают места (частные, наприм<ер>, у золотопромышленников) с огромными жалованиями. И я знаю наверно, что мне не откажут, а, напротив, примут меня с радостью. Одним словом, я не пропаду. Но покамест, пока служу, по крайней мере на этот год, надо чем жить. Рассчитав всё (ибо надо завести и квартиру и какую-нибудь мебель, и одеться мне и ей, и послать ей денег на выезд и заплатить за свадьбу), на всё это надо мне 600 рублей сереб<ом>. Здесь есть один из моих знакомых, человек, с которым я сошелся по-дружески, богатый и добрый. Я намерен попросить у него взаймы, не скрывая от него моих обстоятельств, надежд и прямо объявив, что могу заплатить ему только через год, через 2. Иначе я занимать не буду. Я почти уверен, что он даст мне. Но этот долг надобно отдать. Это священный долг. И потому я намерен обратиться к дядюшке, написать ему письмо, изложить всё без утайки и попросить у него 600 рублей сереб<ром>. Может быть, и даст - и тогда я спасен. Если б не короткий срок, оставшийся до свадьбы (я не хочу и не могу откладывать до после святой), то я бы прямо обратился к дяденьке. Если даст дядюшка, то да будет он благословен! Он меня спасет от беды, ибо тяжко иметь на плечах долг в 600 рублей серебром. Если же не даст - его воля! Он так много сделал для нас, сестрица, он до такой степени заменил нам своими благодеяниями отца, что мне грешно было бы роптать на него. Объяви обо всем этом ангелу тетушке и скажи, чтоб благословила меня. Письмо к дядюшке посылаю не с этой почтой, и делаю это нарочно, чтоб предуведомить заране тебя и тетушку, которая верно поможет мне. Письмо к дядюшке я посылаю по почте. Оно будет надписало моей рукой. Ради бога, подайте ему это письмо сами, в добрую минуту, и объясните его. Будь уверена, что письмо будет написано превосходно. Тебе же не так трудно будет, ангел мой Варенька, представить дядюшке, что женитьба моя не совсем нелепость; ибо факты говорят сами за себя. Пойми, друг мой! Я до сих пор еще, да и вечно, буду под надзором, под недоверчивостью правительства. Я заслужил это моими заблуждениями. Поверь же, что человеку, остепенившемуся, женившемуся, след<овательно>, изменившему свое направление в жизни, поверят более, чем свободному как ветер. Возьмут в соображение, что женатый человек не захочет жертвовать судьбою семейства и не увлечется пагубными идеями так же скоро, как и молодой человек (каким был я), зависящий только от себя. А я ищу снискать доверие правительства; мне это надобно. В этом вся судьба моя, и я уже конечно скорее достигну цели моей, хотя бы не пришло позволение писать и печатать.