Писатели и издатели

За три недели до публикации мы разослали экземпляры в прессу для рецензий, и так вышло, что редактор литературной странички «Санди таймс» оставил свой экземпляр на работе. Главный редактор, мужчина предпенсионного возраста, зачем-то зашел к нему и натолкнулся на книгу. В глаза ему сразу же бросилось слово «хрен», и снова «хрен», и дальше «хрен» за «хреном». В воскресенье на первой полосе «Санди таймс» появился короткий, но яростный протест, написанный самим главным редактором и направленный против публикации гнусной книжонки, которую (цитирую дословно) «ни один порядочный человек не оставит там, где ее могут увидеть жена и дети».

В то воскресенье я, как обычно, спала допоздна и поэтому страшно разозлилась, когда в половине девятого кто-то позвонил в дверь. На пороге стоял Андре[1], небритый, в плаще и брюках, надетых прямо на пижаму, с номером «Санди таймс» в руках.

— Читай!

— О Господи!

Я, как и он, разволновалась. Книгу ведь уже напечатали и отдали в переплет, причем мы сразу заказали огромный тираж; это был большой дорогостоящий проект… если теперь ее запретят, мы окажемся на грани провала. «Одевайся и пошли! — сказал Андре. — Нужно отправить экземпляр Десмонду Маккарти — адрес у меня есть».

Маккарти был самый влиятельный книжный обозреватель тех лет. Мы второпях настрочили ему записку, в которой умоляли прочесть роман и заявить публично, что ничего непристойного в нем нет, а потом сели в машину и помчались к нему домой — бросить книгу в почтовый ящик. Мы подумали, что в воскресенье утром Маккарти будет не в восторге от посетителей, и не стали настаивать на встрече. Теперь я понимаю, что польза от этой эскапады была только в одном: мы нашли чем заняться и не мучились пустыми догадками. В итоге, кажется, Маккарти отделался ничего не значащими фразами — иначе я бы запомнила.

Начиная со следующего утра, мы стали получать новые заказы, и, не будь мы на грани катастрофы, можно было бы праздновать победу. В то же время нам вручили официальный запрет на издание «Нагих и мертвых» до тех пор, пока генеральный прокурор, сэр Хартли Шоукросс, не рассмотрит дело и не даст разрешение на публикацию. Бумагу с запретом, кажется, доставил тот самый толстенький и добродушный полицейский следователь, который допрашивал нас все утро, — а может, кто-то другой, не помню.

В течение следующих двух-трех недель нас буквально завалили заказами, так что мы были просто не в состоянии их выполнять. Все поддерживали нас, как могли, и победа стала очевидна. В конце концов, Андре убедил одного знакомого депутата Палаты общин спросить на заседании: запрещает генеральный прокурор публикацию или нет? Ответ был «нет», хотя Шоукросс и процедил сквозь зубы, что книга отвратительная. Избавившись от одной финансовой проблемы, мы, по иронии судьбы, столкнулись с другой: пришлось оплатить несколько переизданий.

Благодаря этим приключениям мы обрели нечто гораздо большее, чем бестселлер или имя Нормана Мейлера в списке авторов. Неожиданно для самих себя мы превратились в маленькое, но храброе издательство, на которое стали обращать внимание новые перспективные писатели и их агенты. Когда Андре в следующий раз отправился в Нью-Йорк, ему устроили просто королевский прием.

Мордехай Рихлер и Брайан Мур

Несколько дней назад я перечитала «Акробатов» — первый роман Рихлера, который мы опубликовали в 1954 году. Я не открывала его сорок пять лет. «Молодой начинающий автор, — думала я, — что тут скажешь?» Книга была действительно плохо написана; однако при всей своей неловкости она многое говорила о характере своего создателя… Мы как раз искали новых авторов, и нам очень не хватало молодых талантов. Я, пожалуй, могу поздравить себя и Андре с тем, что мы заметили серьезность и честность Рихлера (об остроумии тогда еще речи не шло) и что своим будущим успехом он отчасти обязан нам.

В те годы Мордехай и сам был человеком-загадкой. Он понравился мне с первого дня знакомства, но я часто спрашивала себя почему — он же почти всегда молчал. Никогда еще не встречала человека столь неразговорчивого. Как можно сказать о ком-нибудь, что он щедрый, добрый, честный, да еще и не стесняется быть смешным, если он и слова не сказал? И все же до сих пор, не знаю почему, я была уверена: Мордехай именно такой. Вскоре я поняла: мне как раз то и нравилось, что он не любил болтать попусту. Казалось, что это человек, начисто лишенный всякой фальши; он и сейчас такой, хотя далеко не столь застенчив.

Именно о Мордехае Рихлере и о Брайане Муре, с которым он меня познакомил, я думала, когда писала о взаимоотношениях автора и издателя. Когда мы встретились, мне было тридцать семь, но война словно бы взяла в скобки несколько лет: теперь люди продолжали с прерванного места ту, довоенную, жизнь и, даже несмотря на шрамы, ощущали себя моложе своего возраста.